— Пусто ему живется, Никифорову. Вот и выдумал свою дурацкую красоту. И держится за нее, как за якорь спасения. Надо же на что-нибудь молиться, — повторил он с улыбкой.
Девушка спросила безразличным голосом:
— Ты верующий, Саша?!
— Я? Ну да, верующий, — ответил он.
— В бога верующий? Ты же комсомолец.
И Александр невпопад вдруг подумал, что его спутница красива. До сих пор это как-то не приходило ему в голову: был товарищ по комсомольской работе, и только, прямой и неуступчивый, сторонник крайних мнений и неизменно — в залатанных джинсах, в запыленных грубых башмаках. А сейчас рядышком шла словно бы другая девушка — в белых сапожках, в белом распахнутом плащике, под которым шелково мерцала голубая кофточка; на щеках было по кружочку румянца, и как из синеватого тумана смотрели большие удлиненные глаза; ветерок бросал на лицо, на гладкий лоб, на глаза волнисто струящиеся волосы.
Хлебников сразу повеселел, глядя на нее.
— Я в тебя верующий, — ответил он.
— Ну, в меня погоди верить, — сказала Лариса.
— Погодить? — простодушно переспросил он.
— Такая скука порой нападает, самой удавиться впору!
— Скука?
— Что ты заладил, как попугай, повторять за мной? Да, скука!.. Мелочами занимаемся — этим Никифоровым и вроде… Полгода уже, как цацкаемся с ним. И все стремимся помогать, ужасно хотим помогать. А он и не нуждается в нашей помощи.
— Ну, это ты зря, еще как нуждается, — запротестовал Александр. — Личность и быт — это, ты знаешь, проблема.
— А надо, чтоб никакого быта не было, — сказала Лариса.
— Загадки загадываешь?
— Родилась я поздно, надо было сорока годами раньше, — сказала она. — Ты про Николая Островского новый фильм смотрел? Кто тогда думал о быте?
— Обстановка требовала — ты что, не понимаешь?
— Уеду я скоро отсюда, — объявила Лариса, — на Усть-Илим уеду или куда… за запахом тайги. — Она чуть покривила в усмешке губы. — Стихи не ах, но что-то в них есть.
— На Усть-Илим, конечно, каждому интересно. А только здесь, ты думаешь, мало работы?
— Во-первых, не каждому — твой Никифоров не поедет и под дулом пистолета. Ненавижу я это все!
— Что все? — спросил Александр.
— «…Не приемлю, ненавижу это все — все, что в нас ушедшим рабьим вбито, все, что оседало и осело бытом даже в нашем краснозвездном строе», — проговорила Лариса так, будто это были не знаменитые стихи, а ее собственная речь. — Читал Маяковского? Наши девчонки в общежитии только о том и мечтают, чтобы охомутать какого ни на есть недоумка, получить квартиру и нарожать детей.
— Не так уж это плохо, — сказал Хлебников.
— А мне тошно.
«Ну уж и тошно… — подумал он. — Ты же сама… мне говорили, с Заборовым встречаешься».
Александр невольно для себя по-иному уже поглядел на девушку… Он увидел, как равномерно подрагивают и колышутся при ходьбе ее груди, прикрытые мерцающей материей; скользнув взглядом по ее фигуре, он увидел ниже короткой, узковатой юбки ее двигающиеся коленки — округлые, прозрачно обтянутые чулками телесного цвета… Не скрыв своего удовольствия, он рассмеялся.
Лариса обернулась.
— Ты что? — спросила она.
— Ничего… — И он повторил, смеясь: — Ничего.
У него был уже некоторый любовный опыт… Еще на селе он пережил это пугавшее до времени и полное соблазна, это желанное потрясение. Анютка, соученица, жившая на одной с ним улице, стала его первой женщиной. Их любовь началась как бы сама собой, как бы мимоходом, а может быть, то, что у них произошло, и нельзя было называть любовью.