Воспоминание об этом празднике дня рождения вызывало физическое содрогание — и Сутеева словно осенило: было, оказывается, прожито уже больше половины жизни. А в оставшейся части ему предстояло такое же, по-видимому, безобразное существование… Солнечным утром, щедро вливавшимся в голые окна — шторы тоже были проданы, он долго ходил вокруг неприбранного стола, сливал остатки из бутылок, чтобы как-нибудь приглушить омерзение, — набралось меньше стакана чудовищного коктейля из водки, ликера и пива — гости выпили все.
И вот судьба, немилостивая до сей поры, обратила к нему благосклонный лик. Нет, он не обманулся, упрямо веря в свою звезду, но как удивительно, что она воссияла здесь, в этой сельской глуши, вдалеке от городских соблазнов! Впрочем, чему же было удивляться?! — толстовский герой Оленин тоже искал счастья в простоте жизни, в близости к природе, в чистоте и искренности чувств. Ныне все это встретилось на его, Роберта Сутеева, пути, и недопустимо было бы разминуться с истинным счастьем, как разминулся незадачливый Оленин. Сама неподдельная красота духовного здоровья и молодой телесной силы светилась в темноте близко смеющимися глазами, блестела на крепких коленях… Запах яблок наплывал со стороны садов, и казалось, это она, живая красота, пахнет яблоками.
Роберт Юльевич без удержу говорил в ту ночь, рассказывал о себе, о своем театрике, и теперь это был уже не балаган, а, по его словам, лучший московский театр, и он в нем — самый главный, заменял и директора, и художественного руководителя. Но вместе с тем это его больше не удовлетворяло…
— Ах, Катенька, простите, что я вас так сразу по-свойски. — Он нагибался к ней. — Город, современный большой город — это уже мало пригодно для жизни — вечная спешка, теснота, суета, машины, машины… Особенно трудно, конечно, человеку искусства. И я изнемог, Катенька, я жажду покоя и мира! Я хочу остановиться, чтобы оглядеться и подумать. Человеку искусства необходимо, Катенька, остановиться и подумать — о себе, о своем труде, о вечности, если хотите… А это возможно только на природе, в тишине, где только ты и небо над тобой, ну, и рядом любимое существо. Меня, Катюша, всегда влекло на природу, вот в такую, как ваша, благодать…
Роберт Юльевич испытывал вдохновение, которое делало его речь искренной, — он творил сейчас и для себя самого, и для своей слушательницы.
Так они досиделись до рассвета… В избе напротив зажегся в окне огонек, кто-то вышел на улицу, позванивая ведрами. Скрипнул колодезный ворот, загремела рушащаяся цепь, шлепнулось в воду ведро…
Катерина поднялась, одернула книзу юбку и потянулась после долгого сидения. В посеревшем воздухе обрисовалась вся ее крупная, прочно вставшая фигура под белым полотняным платьем.
— Спасибо за компанию, — сказала она. — Очень интересно вы рассказываете, прямо заслушаешься, — и почему-то опять засмеялась.
Она пошла, притворила за собой калитку, стукнула щеколда… А Роберт Юльевич посидел еще немного в состоянии радостного изумления: вот уж верно говорят: не знаешь, где потеряешь, где найдешь.
И его услужливое воображение тут же стало набрасывать прелестные, картины той новой жизни, что становилась возможной. Еще вчера он не поверил бы в самую притягательность таких вещей, как скромность, искренность, трудолюбие, всеобщее уважение. Сейчас он воображал себя довольствующимся немногим, но истинно драгоценным: преданная жена, любящие дети, здоровая, дружная семья, необходимая, как видно, для человеческого счастья. А он — Роберт Сутеев — еще и не стар, и ничего еще не потеряно у него: тридцать с чем-то там лет — это и не половина жизни, если иметь в виду ее содержательность, — так думалось теперь Роберту Юльевичу, это лишь несколько затянувшаяся экспозиция к зрелому творчеству — время накопления душевного опыта, столь обязательного для художника.
Сутеев ежедневно, пока шли гастроли театрика, встречался с Катериной. Он видел ее и на работе, на покосном лугу; впервые видел, как мечут стога; все, в том числе и она, умело, ловко делали свое дело… Роберт Юльевич даже позавидовал этим людям — «совсем как Левин в «Анне Карениной», — с уважением к себе подумал он. Заглянул однажды Роберт Юльевич через заборчик во двор к Катерине, когда она стирала, — нагибалась над корытом посреди двора, обернув голову платочком, завязанным на шее; кофточка ее распахнулась на груди, открыв голубой, туго наполненный лифчик. И на ищущий взгляд Роберта Юльевича она ответила сердитым взглядом, не смутилась, но насупилась…