Возясь с Людочкой, дочкой, кормя, купая, укладывая спать, она единственной ей поверяла свои утешительные мысли. Наклоняясь к кроватке, вдыхая теплый запах, исходивший от маленького, родного тела, она говорила на полураспев:
— Спи, спи спокойненько, наш папка сейчас на службе — думает об нас… Знаешь, какая у него важная служба… Спи, доченька, закрой глазки и спи… А скоро папка большое повышение получит… Все его уважают на работе, слушают… И тогда нам станет хорошо-хорошо… А тебе я новую шубку справлю — хочешь новую шубку, из белочки?.. Спи, доченька! Папка у нас добрый, он заботится о нас, любит нас…
Катерина все еще хранила в себе, как большой подарок судьбы, свою любовь к Робику, как мысленно ласково она называла мужа в те давние времена первой страсти. Были же они, и было после спектакля позднее гулянье в лодке на озере, и те необыкновенные слова, что сказал тогда Робик: «Жить рука об руку… идти к счастью… к творчеству…» — были же они, были! И лодка никак не могла пристать к берегу, вертелась на месте — Робик бросил весла, целовал ее колени, — было же это! А потом они продирались сквозь береговой тростник и останавливались, как пьяные, и Робик мял ее груди, и она еле держалась на ногах и ждала, ждала… Но он оказался непохожим на других, благородным, и ничего себе тогда не позволил, и довел до дома… было это, было, было!.. И представить, что за этим могло стоять какое-то иное объяснение, а не любовь, Катерина не могла.
В нынешней холодности мужа она винила одну себя: значит, не сумела угодить. И вообще, во всех затруднениях и неустройствах Робика она подозревала какую-то свою вину, будто это она, деревенщина, неумеха, портила ему жизнь. Даже доброго совета не могла дать, мало что соображая в его важных делах… Крепкая, не боявшаяся никакого труда, она не смогла облегчить Робику и содержание семьи: звали тут ее к чужим людям в приходящие домработницы, но он и слышать об этом не захотел, звали в лифтерши в новый дом — Робик тоже запретил — видно, сильно ее жалел… И как же затруднялась она, когда приходилось напоминать ему, что они задолжали за квартиру, что в доме нет картошки и масла, что надо купить Людочке туфельки — старые уже не берутся чинить. Катерина истинно страдала, словно, если б не она, не было бы и надобности платить за квартиру. И как же она быстро внутренне оттаивала, исполняясь благодарностью, когда Робик — городской, щеголеватый, высококультурный, творческий человек с прекрасным будущим — дарил ей свое внимание. Случалось это, правда, теперь не часто: после вкусного обеда (Катерина на то немногое, что перепадало ей на хозяйство, умудрялась с получки в первые три-четыре дня показать свое кулинарное искусство; перед отъездом в город она даже раздобыла книгу «Вкусная и здоровая пища», чтобы готовить не по-деревенски, а на городской вкус) или когда Роберт Юльевич являлся домой пьяненький, в размягченном настроении, с остатками карточного выигрыша; он приносил жене и дочке по шоколадке, и собственная щедрость делала его сентиментально-снисходительным к ним.
Катерина все прощала за это подобие ласки. Требовательная, насмешливая, по-девичьи высокомерная — «не подходи», «видали мы таких» — в своей деревне, она, очутившись в городе, почувствовала себя одинокой и оробела. В этом огромном, оглушающем, стремительно несущемся куда-то мире у нее был только один человек, которого она знала, с которым, что бы между ними ни происходило, делила свое одиночество и свою постель. И она держалась за него всеми силами. Ну, а главное — главное заключалось в том, что он был ее мужем. И точно так же, как не было для Катерины звания выше, чем работник — человек, хорошо делающий полезное дело, так не было дороже, бесспорнее, победительнее, чем муж. Бог весть с каких еще девчоночьих пор родился у Катерины взгляд на назначение женщины в супружестве, может быть, слишком сильно отозвались в ее душе слезы женщин, к которым не вернулись с войны мужья — бабье безутешное горе и бабье позднее раскаяние: «мало любила», «много попрекала», «ну, выпивал, ну, поколачивал, так ведь муж». И, предавшись своему избраннику, Катерина ничего не оставила для себя, даже не помыслила, что можно что-то утаить — на черный день. Да и не задумывалась она, какой это может быть отдельной от мужа жизнь? Как по извечному человеческому закону муж становился средоточием жизни женщины, был ее главной заботой и лучшей защитой, был отцом ее детей. И родной отец, состарившийся Егор Филиппович, аккуратно издалека поздравлявший младшую дочку со всеми праздниками, с Новым годом, с Днем Победы, подолгу готовивший для нее гостинцы, уступил в душе Катерины первое место отцу Людочки.