— А хочешь — за границу, в туристскую поездку?! В Испанию, например? Не откажешься? Бой быков, коррида… А? Моя дорогая жена?! Хватит нам нашего прозябания. И на людей поглядим, и себя покажем! Не возражаешь, а? — Роберт Юльевич в поисках, что бы еще такое ошеломительное предложить, возвел глаза под лоб, а в голосе послышалась дрожь. На этом пределе душевного смятения, проклиная все и всех, ненавидя и страдая, он, как в отчаянии, прокричал:
— Дачу купим! Двухэтажную… Я видел в Пахре. Под черепичной крышей. Дворец! Цветы кругом, цветы!.. Флоксы!.. Там знаешь, какие участки? Целые рощи! Свои огурчики, клубника! Хочешь дачу, Катька? Людочке очень полезно, Катька!
Он сморщился, он трясся, нечленораздельный звук вырвался из его глотки.
А у Катерины прервалось дыхание: никогда еще с Робиком не бывало такого. Мускулистые плечи его вздрагивали, красивые, юношески полные губы кривились… И Катерина тоже села, подобрав под себя ногу, и, как ребенка, обхватила его своими сильными руками.
— Бедный мой, любый мой! Бедный, бедный, любый! — повторила она. — Не горюй так! Обойдется… Не горюй, Не горюй… Бедный мой, любый!
— Ах, Катька! — жалобно промычал он.
— Все будет ладно… А меня не стыдись, не прячься. Я ж давно все поняла.
Она инстинктивно, не подумав, соврала — только сейчас из безудержного потока этих его обещаний до нее вполне дошло, что им грозила большая беда — самая большая за всю их безрадостную семейную жизнь: денег на выкуп заклада у Робика даже не предвиделось. Но ее переполняло жаркое, мучительное сострадание любви.
— Я, Робик, могу, — она на мгновение запнулась. — Я возьму на себя.
Он слегка отстранился, сразу начав вслушиваться.
— Я скажу, что ты ничего не знал… Скажу, что я без тебя отвезла костюмы в ломбард, обманула тебя. Ну да… Я сделаю.
И он, сразу же согласившись, принялся молча ее целовать — он точно не ожидал ничего другого. Она медленно повалилась на спину и сомкнула веки, вся расслабилась… Давно уже Робик не баловал ее своим супружеским вниманием. «Пожалела его, а он пожалел меня», — вильнула у нее сторонкой мысль, но тут же капелька горечи растворилась в чувстве счастья от отказа от себя — абсолютного, безоговорочного, безоглядного жертвования собой.
— Ни об чем не думай. Я смогу, я сильная… Ты живи, а я… Тебе нельзя… загубишь себя… Тебе нельзя, у тебя же есть судимость. Живи… Тебе нельзя, нельзя, нельзя, нельзя… — прерывисто лепетала она и вскрикивала.
Он на этот раз почему-то был особенно груб с нею, до боли сжимал ее податливое тело, тискал, точно мстил за ее жертвенность. Он едва удерживался, чтобы не начать браниться: внезапная злоба на то, что он обязан ей, овладела Робертом Юльевичем.
Потом они молчали, отдыхая, и он отодвинулся от ее горячего тела. Она открыла глаза, и к ней медленно стало возвращаться окружающее: квадратная пустоватая комната с высоким, в потеках, потолком, полосатые выцветшие обои, ситцевые занавески на окнах, звездная, очень ясная ночь меж занавесок, жидкий свет ночника на тумбочке, и страшная ее беда, и ее жертвенное решение.
— На себя возьму… — вслух повторила Катерина.
— Спасибо, милая, — легко проговорил Роберт Юльевич.
Он уже задремывал и в дремоте неожиданно повеселел. Засыпая, он успел еще подумать, что вот он только что мучил женщину, которая спасала его собой. И кажется, она была даже благодарна ему… С этим он и уснул.
Утром разбудила его Катерина: под окнами сигналила машина, пришлось торопливо собираться. О вчерашнем решении они не говорили. Лишь в последнюю минуту, выбежав на улицу проводить Роберта Юльевича, Катерина попросила:
— Людочку в деревню отправишь, к деду.
Он кивнул и поцеловал ее в губы.
— А тебе, может, и не будет ничего: ты же малосознательная, деревня, — шепнул он в бо́льшей мере для себя, чем для нее.
Спустя два с небольшим месяца Катерину судили. Она твердо — и на следствии, и на суде — держалась своей версии и была увезена в колонию на два с половиной года… Роберт Юльевич почти не пострадал; отделался строгим выговором за незаконное хранение театрального имущества у себя дома. На следствии и на суде он без видимых усилий показывал все в точном согласии с женой. И в труппе театра ему даже сочувствовали, как жертве ловкого мошенничества. Только Саша Хлебников не поверил в вину своей названой матери. Но она и ему не доверилась, не сказала правды. И странным образом эту страдальческую правду Хлебников услышал от ее мужа значительно позднее, в какую-то случайную встречу. Роберт Юльевич был сильно пьян, и его одолевало неукротимое тщеславие («Вот как меня любят!»). Он тут же испугался своей откровенности и замолчал, заискивающе улыбнулся… Прозрачные глаза Саши были наполнены белым, льдистым светом…