— А ты знаешь, — задумчиво заговорила Мариам, — нам не надо обижаться. Мы свое отгуляли… У человека только одна жизнь. А в жизни всего по счету. Я подумала: человек не может любить больше, чем ему отмерено. Потом бывает уже не любовь, а так… ну так… ты понимаешь, что-то вроде. Человеку кажется, что он не получил всего, что мог бы… И он сам себя обманывает и страдает. Ужасно его жалко, конечно. Наверно, все мы недополучили?
Она улыбнулась виновато, словно была ответственна за несовершенство человеческой природы.
— Дай я тебя поцелую, — сказал Николай Георгиевич.
Эта темная, грешная женщина без долгих размышлений сказала именно то, что забродило и у него в мыслях. У его порога стояла мудрая усталость, и он ощутил ее первое дуновение, может быть, и спасительное.
Мариам слегка откинула голову, губы ее приоткрылись… А когда он наклонился к ней, чтобы поцеловать, он увидел в ее глазах влажное поблескивание, будто заглянул в живые озерца. Мариам привлекла его, пригнула его голову и долго не отпускала — он слышал ее частое дыхание…
Потом они посидели рядом молча еще немного, Мариам вздрагивала, как от озноба, и жалась к нему, словно искала, как маленькая, защиты. Но и Николай Георгиевич казался себе в эти минуты совсем маленьким. И то охолодившее приближение к истине, к некоей правде, которое он чувствовал, обезволило его.
Медленно отделившись от него, Мариам встала и молча пошла к двери… Вдруг остановилась:
— Ой, а мои апельсины! — воскликнула она. — Чуть не забыла.
Она вернулась и нашарила на диване свою авоську с погасшими в сумерках апельсинами, она и пришла сюда с ними.
— Купила по дороге, яванские, — пояснила она полным голосом. — Для Наташки, она их обожает… Ну иди, милый! Я должна запереть. Ох, как я опаздываю!
На освободившиеся нары часовщика, переставшего уже, быть может, существовать, поместили совсем молодого человека, студента первого курса Плехановского института, звали юношу Романом. Был он даже на мужской, не слишком внимательный к юношеской красоте, в здоровых обстоятельствах, взгляд хорош собой, правда, по-своему хорош. И красота эта показалась Хлебникову чересчур утонченной: длинная, хрупкая фигура, удлиненные, не способные, наверно, к настоящей работе кисти рук, мохнатые ресницы, в тени которых светилась ярко-голубая бирюза. А в этой бирюзе был полудетский испуг, застывший, некончающийся… И обвинялся Роман в том, что он всадил любимой девушке в спину нож, приревновав ее.
Казалось, он не совсем ясно сознавал, куда его привели. И, войдя, присел на табурет так, как садятся на краешек скамьи в пригородной электричке, собираясь вот-вот выйти на ближайшей остановке.
Миша в первые же минуты появления Романа в камере оглядел его с чисто потребительским интересом. На фраере была новая замшевая куртка, под ней — модная, с острыми уголками воротника полосатая рубашка, на ногах импортные, на толстом каучуке, желтые туфли; словом, это первоклассное шмотье само как будто требовало более достойного владельца.
Миша подсел к Роману, спросил, за что его взяли. Тот, отстранившись, спотыкаясь на каждом слове, ответил, что он не хотел убивать Юленьку, что сам не знает, как все получилось.
— Ну, а перо откуда у тебя взялось? — спросил Миша, улыбаясь.
— Какое перо? — студент искренне подивился. — Никакого пера у меня не было.
— Чему вас там учат? — сказал, веселясь, Миша. — Ладно, какого размера у тебя копыта.
— А, вы про мои туфли? — Студент на этот раз понял, о чем речь, скинул свои шикарные туфли и подал Мише. — Пожалуйста!.. Я ношу тридцать восьмой, — он словно бы извинялся.
Миша повертел туфли в руках, пощупал кожу, провел для чего-то толстым пальцем по каучуковой подошве и потом глянул на собственные, подобные чугунным тумбам, век не чищенные бухалы на стальных подковах.
— Мальчиковые у тебя, — заключил он и кинул туфли студенту, не стал и примерять.
Куртку он все же попытался натянуть на свои плечи гиревика. Она трещала по швам, не сходилась ни на шее, ни на груди, но возвращать ее Миша не спешил: уж очень она ему понравилась; студент неотрывно, застывшими глазами смотрел на эту варварскую примерку.
В дело вмешался Хлебников, подошел к Мише и, глядя снизу — тот был на голову выше, сказал баском:
— Не нравится мне это.
Миша словно бы ослышался:
— Чего?
— Не нравится, говорю… — Хлебников дотянулся рукой до Мишиного плеча. — Снимай — не твое.
— Грабки убери, — обронил Миша. — И не твое, Сашка!