Та жизнь, которой изо дня в день жил теперь Ираклий Коробков: хождение в школу, исполнение кое-каких домашних обязанностей, необходимость в отсутствие родителей присматривать за сестричкой, — эта внешняя жизнь ощущалась Ираклием как бы не вполне настоящей, точнее, предварительной, хотя он и подчинялся ее требованиям: не пропускал уроков, ходил в булочную и за молоком, участвовал в оформлении школьной стенгазеты, помогал учиться Наташке, пошедшей в этом сентябре в первый класс. Но подлинная его жизнь, свободная от практических нужд, шла отдельно от его внешней жизни.
Ираклий был усердным книгочием, и его душа была отдана тем важным событиям, в которых он участвовал, читая о них. Как что-то глубоко личное, он переживал давно прошедшее с его грандиозными потрясениями и с необыкновенными судьбами его избранников, с возникновением и гибелью империй, с великими революциями, со знаменитыми битвами. И сам он едва ли смог бы объяснить, почему именно история древнего Рима так захватила его, ученика средней московской школы, комсомольца, родившегося в конце пятидесятых годов нашего века?
Началось это с замечательной книги, подобной старинному ковчежцу, вышедшему из рук искусного мастера и драгоценно инкрустированному. В прекрасном ковчежце было заключено повествование о личностях и событиях исключительных — о карфагенском полководце Гамилькаре Барка, отце знаменитого Ганнибала, о могучем ливийце Мато, военачальнике варваров, смертельно раненном необыкновенной любовью к волшебно-прелестной девушке по имени Саламбо, умершей в наказание за то, что «коснулась покрывала Танит»… Ираклий не задумывался над достоверностью этого повествования — он был пленен им. И затем уже он принялся читать по древней истории все, что сумел раздобыть. Он не убоялся даже толстенного труда Моммзена и с неохотой вернул книгу, непотревоженно пролежавшую на библиотечной полке не один десяток лет. Диковинные картины, возбуждавшие воображение, соперничали между собой в необычайности: бряцающие сталью центурии, манипулы, когорты — одни названия чего стоили! — врубались в девственные леса Галлии; тяжело маршировали, поднимая обжигающую африканскую пыль, легионы со своими бронзовыми орлами; тучей двигались наемники — пращники балеары, лузитанцы, иберийцы со щитами из леопардовых шкур, неистово атаковала черная нумидийская конница… И у Ираклия рождалось ощущение истории как действительности высшего порядка, не подвластной времени. Вновь и вновь каждодневная его действительность подтверждала это, тускнея в сиянии, исходившем из далекого, как звезды, прошлого. Там ослепляли золоченые доспехи, здесь мужчины ходили в пиджаках, а у бедер вместо мечей болтались портфели, там случались драмы, о которых помнили в веках, здесь драмой была двойка на экзаменах. Восстания рабов заставляли Ираклия переживать и восторг, и боль, торжествовать и сокрушаться. И он в буквальном смысле оплакал, уткнувшись в подушку, гибель Спартака, ставшего более близким ему, чем школьные товарищи. Дискуссии о том, кто останется в высшей футбольной лиге, а кто вылетит, волновавшие их, оставляли его равнодушным. Их непристойные анекдоты, их глупое хвастовство вызывали, правда, у Ираклия некоторый интерес вместе с брезгливым изумлением. И у него дала уже ростки мысль о некоем своем превосходстве над сверстниками. Эта мысль и подстегивала Ираклия, когда волей-неволей ему приходилось соревноваться с товарищами, — на занятиях физкультурой, к примеру, которую он терпеть не мог, считал пустой тратой времени, или в поездке «на картошку» всем классом, вместе с девочками. Их он пока еще сторонился, как раз потому, что его уже беспокоило их присутствие, — он опасался поражений и насмешек. Особенно невнимательным Ираклий был к тому, что находилось всего ближе, — к жизни собственной семьи; здесь все представлялось настолько устоявшимся и прочным, что и в голову не приходило ожидать каких-либо перемен.
Ираклий с детских лет относился к родителям как к чему-то единому, нерасчленимому, управлявшему его жизнью, — это единое было источником всех жизненных благ и защитой от всех печалей. Лишь в последнее лето между его матерью и отцом встало нечто новое… Мать огорчала отца, что трудно было не заметить, у нее меньше почему-то стало свободных вечеров, она позднее возвращалась с работы; случалось, что отец и мать о чем-то подолгу толковали за плотно затворенной дверью, а случалось, что почти не обращались друг к другу… Но Ираклий видел все это словно бы издалека, не испытывая беспокойства. Он привычно доверял их взрослости, а главным образом их любви к нему, сыну, к дочке Наташке, и эта любовь защищала, казалось, его и Наташку от всех опасностей. Да и что драматическое могло произойти с этими дорогими ему, разумеется, но вполне обыкновенными людьми: отцом — бригадиром каменщиков, и матерью — буфетчицей ресторана. Подлинно драматическое вообще как будто отсутствовало в мире окружавших его людей, как и в мире оскудевшей природы.