Женщина за буфетной стойкой — черноволосая, гладко причесанная, в форменном голубом халатике из лоснящейся псевдоатласной материи, оказалась даже не во вкусе Уланова — так привиделось в первую минуту; лет ей можно было дать тридцать пять. Но потом она как бы помолодела — он рассмотрел девическую легкость всей ее повадки, смеющийся, будто вспыхивающий взгляд темных глаз, матово-смуглый цвет гладкой кожи, изящество в линиях оголенных выше локтей рук. Их быстрые и, пожалуй, крупные кисти вызывали представление о силе, таившейся в этих длинных пальцах с заостренными перламутровыми раковинками ногтей. Наверно, и ладони у женщины были грубоватые, натруженные: сколько ей пришлось переделать буфетной работы! Но удивительным образом это сочетание силы и девичьей живости будоражило воображение, Уланов со все большим удовольствием следил за работой женщины за стойкой… В своих хотя и незамысловато декорированных владениях, на иллюминованном фоне разноцветных огней, отраженных в зеркалах за ее спиною, над пестро мерцающими шеренгами бутылок, державших строй перед нею, над радужно-искрящейся стеклянной порослью бокалов и рюмок, тесно уставленных на подносах, она была главной распорядительницей праздничного ресторанного спектакля. Так банально-маняще и должно было выглядеть преддверие того общедоступного рая, к которому тянулись здесь люди, называвшиеся гостями. И словно бы отсвет совсем близкого блаженства лежал на этой привратнице грешного бутылочного рая для всех. В памяти Уланова всплыло бесконечно давнее, детское впечатление…
Огни, много огней, красок, переменчивого блеска!.. Опьяняюще пахнет конюшней и ванильным мороженым. Трубят трубы, бьют барабаны — музыка, похожая на пожар, на парад, на сражение… И круг за кругом проносится на коне пламенеющей масти девочка-наездница в коротенькой юбочке, осыпанной звездами. Вся в луче бьющего сверху, из-под купола, света, она сама как будто излучает свет. Стоя на спине коня, на крохотной колышущейся площадке, она перебирает розовыми ножками в золотых туфельках, взмахивает розовыми ручками, и маленького Колю Уланова обдает холодом озноба, он едва сдерживается, чтобы не закричать. Нет, это не боязнь за девочку: а вдруг упадет и разобьется, — это совсем другое. Он испытывает нечто никогда еще не испытанное — влекущее и пугающее одновременно. Будто огненная комета с хвостом, перевитым лентами, взнузданная уздечкой с бубенчиками, описывает перед ним круг за кругом, круг за кругом… И, танцуя на комете, летит неизъяснимое существо, тоже, должно быть, небесного происхождения. Мелькают едва прикрытые звездной юбочкой толстенькие ножки, такие ловкие, округлые… мягкие.. И почему-то очень хочется поймать их, прикоснуться к ним, погладить… Страх не за наездницу, страх за себя овладевает маленьким Колей, из холода его бросает в жар, он не понимает, что с ним происходит, закрывает в страхе глаза… Но тут пожар в оркестре гаснет, и небесная девочка спрыгивает с коня. Она приседает, кланяется, похожая сверху, с места, где сидит Коля, на распустившийся розовый цветок, и убегает в парчовые занавески. А мама, взглянув на Колю, спрашивает:
— Что с тобой? Почему ты так побледнел? Ты здоров?
Уланову было шесть лет, когда его впервые привели в цирк, и до пятидесяти с лишним сохранился в его душе отзвук пережитого, пугающего восторга. Он вышел тогда из цирка, крепко держась за мамину руку, в большей мере устрашенный, чем счастливый. Ему словно бы приказали, как в сказке: «Пойди туда, не знаю куда, возьми то, не знаю что». И, выполняя хитроумный приказ, он потом во все годы безотчетно искал встречи с той давней цирковой наездницей. Он и сам посмеивался над своим мальчишеским идеалом, но ощущение чего-то недополученного от жизни осталось у него до сего дня.
…Уланов почти не заметил, как к его столику подошли двое новых посетителей, кто-то спросил: «Свободно, не возражаете?» Он кивнул, и эти двое сели. Все его внимание было устремлено на буфетчицу. Она только что отпустила с графинчиком водки очередного официанта и теперь, повернувшись вполоборота к зеркалам, поправляла прическу, улыбаясь про себя. Ее пальцы наизусть проворно устраивали что-то с черной косой, тяжелым клубком нависавшей над нежным затылком; шпильки она держала в чуть выпяченных губах… О чем она думала, чему улыбалась? — спрашивал себя Уланов. В сущности, она была так же далека от него, Николая Георгиевича Уланова, стареющего литератора, и так же таинственна и недостижима, как та космическая циркачка — для дошкольника Коли Уланова. Но вот зазвенели литавры и заиграла труба — оркестр приступил к своим обязанностям. И все посверкивало и лучилось вокруг этой ресторанной красотки, даже ее псевдоатласный халатик сиял в электрическом свете, подобно голубой одежде небожителей. Уланов уже отобедал и был слегка пьян — выпил коньячку больше, чем ему полагалось, но медлил уходить — почему, он и сам не знал. Словом, повторялось что-то схожее с ребячьим: «Пойди туда, не знаю куда, возьми то, не знаю что». Одно было вполне отчетливо: не хотелось возвращаться в пустую квартиру, что, впрочем, объяснялось не только этим кабацким обольщением.