Сейчас, возвращаясь из ресторана, Уланов задавался вопросом: «Почему мы пьем, почему до безобразия, до потери чувства реальности?.. А возможно, именно для этого?.. — И Уланов даже замедлил шаг — его ответ показался ему открытием. — Ну конечно же, мы пьем, чтобы оторваться от самих себя, чтобы преодолеть земное притяжение, перейти в невесомость… И какой ужасной ценой мы платим за эту недолгую невесомость! — Он остановился, разговаривая с самим собой. — Но она, она — царица Тамара, Мариам! Неужели же она не видит этого ежевечернего кошмара, этих мимолетных свадеб и развеселых похорон… под джаз? Кто она, что она?.. «Заходите, заходите!» Чепуха, пустое!.. И зачем я ей, царице Тамаре?»
Несколько дней Уланов крепился, потом опять пришел — и пораньше — в ресторан, к Мариам. Чувство некоей обиды, желание как-то постоять за себя говорило в нем даже громче, чем желание повидать ее. Это желание начало уже тускнеть, и если бы он не пришел во второй раз, оно истаяло бы совсем. Но тут, на его беду, а может быть, на счастье, жена телеграммой известила, что испортилась погода, съемки продолжены, а ее приезд откладывается.
Мариам много смеялась, когда он снова принялся фантазировать насчет ее появления на комете и ее нестареющей в веках прелести. Уланов видел, что она и забавлялась, и была заинтересована — словом, он вырастал, «укрупнялся» в ее глазах, никто еще, наверно, с нею так не разговаривал. Поэтому он пришел и в третий раз, настроенный уже по-деловому. «В конце концов мне только пятьдесят, — рассудил он. — Это не так уж много. И мне надо встряхнуться, выйти из рутины моей жизни… я ведь не собираюсь уходить от жены…» Он преподнес Мариам коробку конфет, купленную в ее же буфете. Она, как он и ожидал, приняла подарок, и он предложил ей встретиться где-нибудь, где никто бы им не мешал.
— Вы актер, снимаетесь в кино? — спросила вдруг Мариам.
Он помедлил, потом отрицательно повертел головой.
— А мне показалось, я вас видела в кино. Где же вы работаете? — спросила она, — И я даже не знаю, как вас зовут.
— Что в имени тебе моем? — попытался отшутиться Уланов.
Она почему-то не приняла шутки.
— И где работаете, не можете сказать? И, наверно, вы не женаты? Правду я говорю — не женаты?
Он замялся… При всей уцелевшей еще у него эмоциональной отваге Уланов в основе своей натуры был человеком благоразумным. А с годами его благоразумие заявляло о себе все сильнее… Что-то еще оставалось, конечно, в нем от семнадцатилетнего Коли Уланова, бросившегося, не слишком раздумывая, в войну. Но следовало ли ему, подумал он, в его нынешнем положении полностью открываться, называть свою профессию, свою настоящую фамилию, не лучше ли было сохранить инкогнито.
— Я по организации выставок работаю, — с заминкой проговорил он. — Бываю за границей… А фамилия у меня самая заурядная: Петров, Николай Николаевич.
— Ну да, — сказала Мариам, — Петров.
Ох, сколько предложений «встретиться» получала она, чуть ли не ежедневно! И как много среди приглашавших было Петровых, Ивановых, Семеновых, скрывавших из различных соображений свои имена. Вот и этот — такой интеллигентный и вежливый, пожилой человек тоже оказался Петровым и тоже, подарив коробку конфет стоимостью в три рубля, счел себя вправе попросить о свидании. Она собралась было ответить очереди ному Петрову решительным отказом, но тот опередил ее, заговорив другим тоном, вроде бы жалобно:
— Простите, я… я женат, скоро уже двадцать лет как женат.
Он учуял, что его раскусили и что он безнадежно проваливается.
— Я не организую выставок, я пошутил, — торопился он исправиться, — а зовут меня Николай Георгиевич Уланов, и я пишу.
Он и не подозревал, оказывается, что расположение этой буфетчицы сделалось таким важным для него.
Она посмотрела с недоверием.
— Что пишете?
— Романы… — он словно бы покаялся.
— Какие романы? — ее недоверие только усилилось.
— Толстые.
— Настоящие романы? Интересные?
— Настоящие… но неинтересные.
Это было сказано вполне искренно — Уланов был недоволен собой. И только долголетняя привычка каждое утро садиться к столу заставляла его продолжать работу над вещью, все меньше радовавшей. Но и оставить ее мешал Уланову страх полного оскудения, полной нищеты… Время незаметно обогнало его — он чувствовал это. Написанное ранее представлялось уже как бы и не своим — так далеко в прошлое ушло то, чем он, вернувшийся некогда с войны, жил. А сегодня время требовало новых героев и требовало смелости в их изображении, смелости, которой он не находил больше в себе.