Вызывал почти что неловкость самый язык рассказа — литературно вполне грамотный, но неудержимо романтический, от которого веяло полузабытой стариной. Невесть когда, на какой случайно попавшей в руки автора замусоленной книжке — в далеком ли голодном детстве, в гражданскую войну, в пору ли первых пятилеток, в рабочем бараке, при свете керосиновой лампы, — автор пленился этой экзотической ныне прозой. Как видно, у него мало было досуга для совершенствования своего литературного вкуса… А может быть, он и не испытывал в том потребности, если прадедовская возвышенная романтика точно отвечала его замыслам, его чувству поэзии. И в этих банально-пышных эпитетах, в риторических диалогах внятно слышалась глубочайшая искренность; подчас, впрочем, автор сбивался и на обычную «газетную» речь.
Планета, на которой высадились трое землян, была во всех отношениях прекрасно для жизни оборудована. Всего там имелось в изобилии — «предметов широкого потребления и продуктов производства сельского хозяйства», как информировал автор, Коренного отличия от того, что сегодня уже производилось на Земле, космические путешественники не обнаружили: на счастливой планете тоже выращивали пшеницу и другие злаки и тоже сажали сады. Но это была поразительная пшеница, с невиданно крупным колосом, неуязвимая ни для зноя, ни для мороза, — она стояла, по словам автора, «как богатырское войско в золотых доспехах». И это были сады, в которых «антоновки могли поспорить величиной и ароматом с дыней». Обитатели планеты жили в домах-дворцах, не похожих один на другой, а в их городах была масса зелени, простора, чистого воздуха, и там дышалось, как в деревнях. Но и деревни их не отличались от городов и назывались деревнями лишь по привычке: каждая изба была, «как терем из сказки». Повсюду цвели цветы: розы благоухали в местах, где на Земле рос лопух, и фонтаны, освежавшие воздух, фонтанировали в цехах металлургических заводов. А особенной, поистине «неземной красотой» поражали сами создатели этого великолепия — нежной у женщин и атлетической у мужчин, «поголовно физически развитых и аккуратно подстриженных», что подчеркивал автор.
Дрогнувшим от волнения голосом, заспешив, он прочитал:
— «Девицу, приставленную к пришельцам с Земли в качестве экскурсовода, звали именем, похожим на Елена. Взгляд ее огромных небесно-голубых глаз был кроток и добр, на ее щеках играл персиковый румянец, а губы были розовые, как кораллы. Плавно вздымалась под легкой серебристой тканью, ниспадавшей до мягких, без каблуков, туфелек, ее девичья грудь. Елена — будем так ее называть — была скромна, хотя и весела нравом, и относилась ко всем одинаково приветливо».
Не отрывая взгляда от страницы, автор отер увлажнившийся лоб квадратиком платка неотчетливо выговаривая слова, закончил ее портрет:
— «Нашим путешественникам она показалась царевной из пушкинских сказок».
Уланов перевел глаза на аудиторию: было любопытно, как кружковцы слушали?.. Одни — не без интереса, другие с оттенком сочувствия, третьи просто скучали. А иные ребята явно веселились, смешливо переглядывались, когда звучала особенно пышная метафора; двое обособившихся молодых людей, сидевших у стены, перебрасывались полушепотными замечаниями, и староста постукивал время от времени карандашом, призывая к порядку. Но ни парни у стены, ни сам седой автор не обращали на его стук внимания, парни продолжали довольно громко шептаться, а автор ничего не слышал, весь уйдя в свое творение. Безразлично поглядывала румяная девушка — бог знает, где были сейчас ее мысли?! И Уланов подосадовал… Ну зачем, зачем этот достойный человек вышел со своим рассказом, пусть и превосходным по намерению, на эту придирчивую, по-молодому насмешливую публику? И еще: какие силы побуждали его к сочинительству, если жизнь была, в сущности, уже позади и все безвозвратно было упущено — даже время, потребное на неизбежные ученические неудачи?! Неужели — жажда литературного признания? Зачем она ему?! Да и не походил старый литейщик на искателя популярности… «А может быть, — подумал Уланов, — тот огонек поэзии, что теплился в нем во все трудные годы, лишь сейчас, когда полегчало, оживился и окреп — с таким опозданием! И опоздание было уже непоправимо!»