Присутствие необычайного

Вещи, вещи, вещи, вещи! —
Для женомужчин и для мужеженщин.
Брюки для Вали, для Жени, для Кати,
Кофты для Вани, для Вени, для Игнатия,
Вещи, вещи, вещи, вещи!
И никаких на душе трещин,
Ни даже трещинки, ни царапинки.
И ходит человек легко и пряменько.
Как модный гарнитур полированный,
Серийно уровненный.

Амфиладову хлопали с жаром, кто-то выкрикивал:

— Васек-голубок! Давай еще, Васек!

Но Амфиладов почему-то читать больше не стал, опустив глаза, будто сконфузившись, и натыкаясь на стулья, он добрался до своего места.

Потом один за другим выходили к столику, как на эстраду, поэты — и мальчики, и постарше. Были подражания Маяковскому, вспоминался Есенин, были стихи, посвященные непосредственно заводским делам, были юмористические. Крупнотелый здоровяк с нависавшей на брови челкой прочитал стихотворный «фельетон», как он сам назвал свое сочинение, в котором критиковал неполадки в цехе, штурмовщину. Настроение вновь менялось, становилось все более раскованным; об Уланове словно бы позабыли. И как ни малосовершенны были эти зарифмованные сочинения, неуловимо возникало ощущение праздника. По-видимому, даже незрелое творчество было творчеством — трудно определимой, но благодетельной жизнью души.

К столику-эстраде перешел и сам староста кружка, студент-заочник Литературного института, что выяснилось в дальнейшем. И Уланов не мог не заметить, как изменилась заурядная внешность этого молодого человека: он сделался не то чтобы красивым, но преобразился, словно только сейчас ожил, раскрылся в своей истинной сути — озорной. Читал он, как бы с удовольствием рассказывая забавную историю, да такой она и была, его «ироническая баллада»; называлась она «Наказанная строптивость», и ее предварил эпиграф-справка:

«Германн сошел с ума. Он сидит в Обуховской больнице и бормочет необыкновенно скоро: «тройка, семерка, туз, тройка, семерка, дама».

Пушкин, «Пиковая дама».

Уходилась метель на дворе,
Намело по самые плечи.
И встал у моих дверей
Серебряно-лунный вечер.
Тишина шелестела вокруг,
Будто страницы листала,
Я над книгой уснул… Легкий стук
Меня подняться заставил.
Я подумал, то давний друг,
Старый ворон стукнул мне в ставень.
Но в морозном пару на порог,
Покрытые снежной пылью
С меховых картузов до сапог,
Два редких гостя вступили.
Весь в бескровной голубизне —
Я не вижу его годами —
То был Пушкин, и с ним, как во сне,
Германн из «Пиковой дамы».

На секунду чтец умолк, глядя лукаво и любопытно.

— «Поэту в столетьях сиять», —
Бросил Германн мне с раздражением, —
«А я помешался, и я
Недоволен сюжетным решением», —
Постаревший, начавший седеть,
Что, по правде, ему не пристало,
Александр Сергеич сидел,
Про себя улыбаясь устало.
— Да, да, — согласился он, —
И от вас, мой друг, я не скрою,
С каких ни взглянуть сторон,
Не щадим мы своих героев.
Мы ввергаем их в бездну тьмы:
Безумья, измен, искушений,
Пиров во время чумы,
Поединков, смертей, отравлений…
Но чего не сделаем мы
Для вашего развлеченья?!
Мне искренно жаль… — И вдруг
Он привстал, заскрипев в суставах,
И, смеясь, предложил игру
Повторить с измененьем ставок.

Бесшумно приоткрылась дверь, и в комнату на цыпочках проникли две девицы — очень молоденькие и очень похожие друг на дружку: обе кукольного росточка, обе с одинаково выщипанными бровками и одинаково причесанные: волнистые султанчики свисали с их гладких головок. Вероятно, это были участницы хореографической самодеятельности, у которых кончилась репетиция. Девицы скромненько приютились тут же, около двери, тем не менее все взгляды, радуясь и добрея, обратились на них. Автор баллады, ничуть не подосадовав на помеху, продолжал:

В наступившей вновь тишине
Я робко шепнул: — Не стоит… —
Было поздно, сбросив шинель,
Германн понтировал стоя.
По-охотничьи щурил глаз,
Провинтил каблуком половицу,
И бубновая тройка легла,
Раскрывшись, будто страница.
Перевертываясь на лету,
Упала семерка… И снова
Руки желтые, как латунь,
Тасуют без остановок.
Упала черная дама,
И сразу запахло драмой!..
Германн руку поднес ко рту, —
Он задыхался… К счастью,
Надвинув на лоб картуз,
Я вышел, не попрощавшись.