Такое же чувство присутствия необычайного поразило Уланова в его первом бою, — в тихой паузе, наступившей к ночи, после оглушающего, задымленного, смрадного, страшного дня. Он стоял в окопе по щиколотку в глинистой жиже, мимо за бруствером текла широко разлившаяся вода, по ней медленно проплывали коряги, кубы спрессованного сена, трупы лошадей с раздутыми брюхами, полузатонувшие повозки — был где-то неподалеку разбомблен обоз… И на почти недвижимой воде отразился неисчислимый, недоступный для человеческого понимания Млечный Путь.
А в центре этой необъятно-непостижимой реальности, где соседствовали ужас смерти с добротой товарищества и непобедимостью человеческой воли, был он, Николай Уланов, семнадцатилетний юнец, и только он — ч е л о в е к — способен был прикоснуться к этому необычайному, в котором великое страдание сосуществовало с самым ярким — в сто тысяч солнц! — светом человеческого подвига.
И разве не необычайным, подумалось Николаю Георгиевичу, был этот сегодняшний вечер — обыкновенный, рядовой, в литкружке рабочего клуба. Вспоминались даже не произведения, что читались там, далекие от профессиональных требований. Дело было не в профессионализме, дело было в том воздухе, в котором они рождались, принимались или отвергались, — в их общем звучании. В этом воздухе, как в питательном «бульоне», могло завтра родиться истинное новаторство. И пророчествовала о нем их естественная, нерасторжимая связанность с человеком, с его нуждами, с его ошибками и надеждами, с его верой в материальность всего сущего. Что-то еще, может быть, решающее, но трудно формулируемое, было в самих авторах, чувствовавших себя в настоящем уполномоченными будущего. А самое главное состояло в подлинно необыкновенном влечении молодежи к поэзии — этому высшему постижению жизни, к музыке — этому высшему выражению поэзии.
Как отличалась молодежь, с которой только что расстался Уланов, — эти Хлебников, Заборов, Безруков, строгая девушка с ее «Поминальником» — от молодежи начала века, к примеру, от молодых символистов, да и от первых рабочих поэтов, от «Кузницы». Сегодня ребята еще сами не вполне понимали, кто они и с чем входят в мир. Но было бы непростительным не заметить их, сказал себе Николай Георгиевич, думая о своем новом, трудном романе.
ПЯТАЯ ГЛАВА
Уланов и Мариам искали уединения — это было самой большой их заботой. Во всей восьмимиллионной Москве, где легко, казалось, бесследно затеряться, им не удавалось сыскать уголка, в котором они могли бы не бояться опасной встречи: ни в дальних аллеях районных парков, ни в пустынном в дневные часы окраинном кафе. Уланова знало в лицо бо́льшее число людей, чем он предполагал; у Мариам за время ее работы официанткой, потом буфетчицей тоже завелось слишком много приятельниц-официанток, знакомых рестораторов, администраторов и, наконец, отставных кавалеров, что было наиболее опасным. А тут еще один недавний ее ухажер, трубач ресторанного джаза, едва ли не каждый раз, как по злому колдовству, появлялся там, где они надеялись хотя бы отдышаться после долгого бега друг к другу. И сколько же хитроумия и лжи, стыдной, утомительной лжи требовалось, чтобы почувствовать себя хотя бы на час-другой укрытыми от чужих взглядов! И как часто все предосторожности оказывались напрасными! А Мариам среди всех своих семейных и служебных обязанностей нелегко к тому же было найти время для свиданий.
…Стоял теплый, как случается порой в начале осени, бледно-голубой день. Уланов вышел из метро на станции «Сокол» — там они условились встретиться. Мариам ждала уже его, и они в такси поехали в Ботанический сад — место достаточно удаленное. Когда-то Уланов по случайному поводу попал в этот чудесный сад и подивился тогда малой его популярности у москвичей — в саду было безлюдно. Сейчас он вспомнил о нем, и действительно, он и Мариам обрели тут если не полное, то психологическое одиночество. В розарии, меж отцветающих шпалерных роз, мелькала синяя куртка садовника — он не представлял опасности; вдалеке по аллее за девушкой в «болонье» тянулась вереница ребятишек в одинаковых желтых каскетках, похожая на выводок цыплят; повстречались две работницы в выцветших комбинезонах с лопатами на плечах — всё свидетели незаинтересованные. И уж совершенный рай безлюдия был подарен Уланову и его спутнице в дубовой роще, куда их привела дорожка из сада.