ШЕСТАЯ ГЛАВА
Ираклий снова встретился с Сашей Хлебниковым в районной библиотеке. Они одновременно подошли к столику, за которым меланхолическая девушка в синем сатиновом халатике выдавала книги, — и узнали друг друга.
…Ираклий пребывал в горестных размышлениях: драматические открытия следовали в его жизни одно за другим, и он чувствовал себя, как пробудившийся от безмятежного сна. Сперва в воскресенье, в прошлом месяце, с отвратительной стороны показали себя его соседи, напавшие на инвалидов войны, а только вчера случайно он убедился в тяжком грехе своей матери! Это было подобно кощунственной катастрофе… Словом, пока он предавался приятным увлечениям, жил в бесконечно далеком, нарядном мире, в котором и пороки выглядели величественно, совершалось с ним рядом нечто низменное и постыдное. Язык не поворачивался назвать своим именем, как назвал бы любой мальчишка во дворе то, что сделалось ему известно о матери. Было больно за отца, почему-то за Наташку, и было страшно за мать.
А произошло все так…
В школе в их классе не состоялось в тот день последнего урока — самого нелюбимого, кстати сказать, урока Ираклия, математики, — заболел преподаватель. Класс распустили по домам (Наташка задержалась — они там что-то репетировали, пели, готовясь к Октябрьскому празднику). И Ираклий вернулся из школы почти на час раньше обычного, довольный, что сможет подольше сегодня почитать для себя. Еще на лестнице он услышал музыку, звучавшую из-за их двери: у матери был выходной, она прибиралась в квартире и, как всегда, когда прибиралась, включила проигрыватель. Сегодня она выбрала Шопена, и Ираклий, стоя перед дверью, тоже послушал одну из этих нетанцевальных, печальных мазурок… От матери вместе с тонкостью ее внешнего облика, с жарким светом темных глаз, с грузинским акцентом он унаследовал и ее любовь к музыке… Дверь он отпер своим ключом, закинул в прихожей кепку на вешалку и остановился у входа в первую комнату, служившую столовой для воскресных обедов (в будни все ели на кухне). Здесь были и остекленный сервант с разноцветными рюмками и сервизом, которые вынимались для гостей, и проигрыватель, и телевизор, и телефон. Мать, сидя на низком пуфике спиной к входной двери, разговаривала с кем-то по телефону. Она даже не обернулась — Шопен заглушил шаги Ираклия, да к тому же она не ждала еще его прихода. И после первых ее фраз он понял, что разговаривала она не с отцом, не с приятельницей и не с кем-нибудь на работе. У нее был особенный голос, с незнакомыми ему интонациями, словно бы искусственно приподнятый, как разговаривают в театре.
— Да, милый, да! Но ты меня совсем не жалеешь. У тебя нет сердца, — услышал Ираклий.
«У кого нет сердца? Кто не жалеет маму?» — он чрезвычайно удивился.
— А мне, по-твоему, легко? Ты совсем не думаешь, как приходится мне. И работа, и дети, и Антон… И я их всех люблю, — неестественно звенел голос матери. — Да, и бедного Антона — он же ни в чем передо мной не виноват… Это я виновата.
«Какой Антон? — Ираклий не сразу уразумел, что речь идет об отце. — Почему он бедный?»
— И тебя, и тебя — очень! — Мать утишила голос, признаваясь в своей любви. — Ты мой Автандил… не в тигровой шкуре, а в твидовом пиджаке.
И она вдруг развеселилась, засмеялась; не отнимая от уха трубки, она долго молча слушала… Мать была в домашнем коротком сарафанчике, и Ираклий видел, как шевелились, будто от щекотки, ее открытые, матово смуглые плечи, а ее свободная левая рука — узкая кисть с перламутровыми клювиками ногтей — поглаживала голую, вытянутую ногу с болтавшейся на пальцах вышитой бисером туфелькой. Кажется, матери было приятно то, что ей говорили на другом конце провода. Но вот она подобрала ногу к пуфику и вся сжалась, точно на нее замахнулись.
— О, не надо, не говори так! — воскликнула она. — Я боюсь, когда ты так говоришь!.. Ты же знаешь, завтра день рождения Наташки. Я не могу завтра, ну никак! Господи!.. Ты в пятницу придешь в «Алмаз». Я буду ждать… Ах, у тебя нет сердца! — повторила она. — До пятницы… Целую, целую… Да, да, да! — и в этом «да, да, да» было что-то такое, что бросило Ираклия в краску.
Мать положила трубку на аппарат, встала и оглянулась…
В первое мгновение Мариам встревожилась за сына — таким было его лицо, пылавшее, как в жару, с несчастными глазами. Потом сообразила: он все слышал!
Секунду-другую они глядели друг на друга, не находя слов, и Мариам первая отвела взгляд.