— Готовишься куда-нибудь? — сдержанно осведомился Ираклий.
— Готовлюсь… А как же — готовлюсь.
И Хлебников закатился смехом — неожиданный это был смех, взрывчатый и будто беспричинный, как у девчонок-хохотуний, и уж совсем неуместный в полушепотной тишине библиотеки. Девушка-библиотекарь тоже подняла глаза на Хлебникова, но в ее взоре ничего не отразилось. Вообще все, что она делала — брала книгу, доставала из ящика абонементные карточки, ставила отметки в формулярах, — она делала, как во сне, не замечая ни книг, ни сменявшихся перед нею читателей. И бог весть какие сны виделись ей. Льняные прямые волосы поминутно падали ей на лицо, и она терпеливо каждый раз закладывала их за маленькие уши.
— Куда ты готовишься? — повторил Ираклий. — Среднее образование у тебя есть?
— Куда? К жизни, по-видимому, — прозвучал удивительный ответ. — И по собственной программе… А среднее образование — оно и есть среднее, не больше. Тебя оно устроило бы — среднее?.. Я не в смысле формальном и не в смысле жизненного устройства.
Ираклий не понял: шутка это или всерьез — готовиться к жизни, и по собственной программе? Он переспросил:
— И никуда не собираешься поступать?
— Может, и поступлю… Может быть, в будущем году, если не возьмут в армию, попытаюсь на заочное, у нас, на заводе. Я рабочий и не собираюсь быть никем другим… — Хлебников улыбался своей странной улыбкой, в которой не участвовали его прозрачно-ясные глаза. — Я недавно на заводе, мне, наверно, рано объявлять о себе: «Я — рабочий». Это звание надо еще заработать… И ты не подумай, что я — дитя пропаганды, я вправду считаю, что рабочий — главное звание, что нет выше. И не в дипломе дело: окончил, мол, то-то и то-то. Конечно, и диплом имеет значение — для отдела кадров. Но самое важное — и это только в нашей стране, самое важное: чувствовать себя подотчетным за все вокруг… с самого себя за все спрашивать… Большое это звание — рабочий… — Хлебников заговорил быстрее. — На этот год у меня по программе русская классическая литература и история революционного движения в девятнадцатом веке. Про разные религии давно читаю.
— Религии? — Ираклий усомнился.
— Полезно, по-моему. Там ведь тоже не одни обманщики и дураки были. Конечно, опиум и всякое такое… Но опиум — это ведь и яд, и лекарство — зависит от разных причин, от дозировки, в частности. Понятно?
Ираклий закивал — новое знакомство доставляло уже ему удовольствие; да и слишком свежо было воспоминание о воскресной схватке во дворе… Возможно, не все в рассуждениях Хлебникова было правильно, но было новое и любопытное. Ираклию польстило и то, что Сашка — старший по годам и вполне самостоятельный парень — решительный и не трус, разговаривал с ним, как с равным.
— Ну, ясно, дело не в дипломе, — Ираклий тоже заторопился, что было у него признаком волнения, в данном случае — волнения от симпатии, ив его речи послышалась грузинская интонация. Он знал по-грузински всего лишь несколько слов, но самые первые слова, услышанные от матери, звучали по-грузински мелодично, и в минуты волнения Ираклий становился грузином.
— Мой отец мечтает, чтобы я поступил в строительный, и я, наверно, буду туда держать. Но при этом я читаю про древний Рим. А завтра я, наверно, займусь Грецией, меня еще интересует Александр Македонский… Правда, замечательная фигура? И я тоже считаю, что прежде всего надо быть образованным человеком, всесторонне образованным.
Хлебников опять засмеялся, как бы беспричинно.
— Нет, это не прежде всего, — сказал он.
— Ты не согласен? Но ты сам только что…
— Образование — это… как тебе сказать, чтобы наглядно, это вроде инструмента, — сказал Хлебников. — Бывает разный инструмент, слесарный, например, плотницкий… Самый лучший слесарь без инструмента как без рук. Так и образование: тоже инструмент — для жизни… Понятно тебе?
Подошла их очередь, и в их диалог проник слабый, медленный голосок девушки-библиотекарши; она обратилась к Хлебникову:
— Пожалуйста… что вы берете?
— О, извини! Вот… «Анна Каренина».
Он протянул два снятых с полки тома в темно-синих переплетах с золотым тиснением: «Лев Толстой» — это были тома из академического издания.
— Ты читал? Понравилось? — спросил он у Ираклия.
Тот только кивнул — он подумал о матери.
— Не очень… — с трудом ответил он.
— Не понравилось? Интересно, почему? — сказал Хлебников.
Девушка приняла на узкие ладошки тяжелые тома и чуть не уронила их. Несколько мгновений она словно бы отдыхала, положив на книги свои детские, в чернильных пятнах пальцы с коротко обрезанными ноготками, прикрыв взгляд бледно-восковыми веками. Могло показаться, что мимолетный сон и вправду объял ее.