После долгого одинокого молчания девушка неудержимо разговорилась: она почему-то вспомнила, как прошлым летом ездила на Украину, в Полтаву, к своей тетке, и какая там «дивная природа», а тетка и ее муж «тоже хорошие, но только старенькие».
— Скоро сама сделаюсь старенькой в такой моей компании, — она даже развеселилась.
Но когда Хлебников стал прощаться, девушка вновь построжала, будто вновь обидевшись, теперь уже на то, что он уходит.
— Пожалуйста, не задерживайте Толстого, — суховато проговорила она. — Его у нас многие берут.
Она поникла головой так, что волосы совсем закрыли ее лицо. И из-за этой светленькой чадры очень тихо послышалось:
— А работать здесь приятно… По утрам так тихо: никого почти не бывает.
Из библиотеки Ираклий и Хлебников возвращались вместе в сумерках. Они шли по улице, у которой была покамест только одна сторона — на ней высились многооконные, освещенные внутри белые башни, а по другой еще тянулась непроглядная хвойная чернота леса, и в ней будто заблудились белесые призраки — березы. Справа близилась городская ночь в разноцветных огнях окон, фонарей, светофоров; слева ночь уже наступила и вывесила над лесом красную луну. Было по-осеннему свежо, разыгрывался ветер, и в помрачневшем воздухе летали, как черные птицы, опавшие листья.
— Ну, ты прямо Юлий Цезарь: пришел, увидел, победил, — с сарказмом сказал Ираклий. — Я прямо опешил…
— Бедная девчонка, — сказал Хлебников.
— А по-моему, она только снаружи такая тихая. Она же намекала тебе: по утрам у них никого не бывает. Женщины вообще…
— Что вообще?.. — спросил Хлебников.
— Они… я знаю… — Ираклий замолчал, на языке у него вертелось «они лгуньи, обманщицы», но не мог же он выговорить этих слов о своей матери.
— Дурень ты все-таки, — сказал Хлебников.
Спустя некоторое время Ираклий заговорил тише, как бы с опаской:
— Я хотел тебя спросить, Саша! Ты не рассердишься?
— Валяй, — сказал Хлебников. — Как-нибудь потерплю.
— Ты бы мог убить этого… ну, старика, который канареек продает? Ты знаешь кого?..
— Ну, знаю.
— Ты не сердись… Он, конечно, ужасный тип. Бросил в инвалидов палку, пошел на них с лопатой. Ты бы мог его убить?
— Тебе что, жалко его? — живо отозвался Хлебников.
— Мне не жалко. Он, конечно, гад.
— А мне жалко, — сказал Хлебников. — Ты знаешь, кем он был раньше, до пенсии, до своих канареек?
— Сидел, наверно, — у него вид уголовника.
— Нет, охранял тех, кто сидел. Мне наш вахтер рассказывал — тот точно сидел. А этот его охранял в лагере. Он был надзирателем на Колыме.
— Ну и что? — Ираклий не понял, что могла объяснить эта биографическая подробность.
— А то самое. — Хлебников заколебался: стоило ли образовывать зеленого юнца? — Я, знаешь, считаю, что надо подумать, прежде чем вмешиваешься в человеческую жизнь, когда пытаешься судить. Вот возьми эту Павловну — обезумела старая от своего горя, на все была готова… Очень портит людей горе. Или этот, что тогда с лопатой, гад, каких мало. Но, может, если б ему не пришлось быть надзирателем?..
— Кто-то, наверно, должен быть надзирателем, — неуверенно проговорил Ираклий. — Конечно, это все ужасно: лагерь, тюрьма. В Риме было еще хуже: там рабов заставляли убивать своих же товарищей, других рабов. Ты про гладиаторов читал?
— Так то в Риме — пройденный этап.
Хлебников надолго замолчал и невесть почему ускорил шаг.
Встречные прохожие попадались редко: люди вернулись уже с работы и теперь ужинали; протащилась женщина с двумя битком набитыми сумками, свисавшими до асфальта. Сумерки, принявшие лунный, оранжевый оттенок, загустели. И в дремучей лесной чаще исчезли поодиночке белые призраки-березы. Ираклий тоже заспешил и поравнялся с Хлебниковым.
— Этот ваш гад с канарейками, Серков его фамилия, — отрывисто заговорил Хлебников, — тоже ведь страшно прожил жизнь. Ты только представь… Каждый день с утра до вечера надзирать. Годами надзирать! Годами ненавидеть и бояться самому. Тоже ведь искалеченная душа, натасканная на жестокость… в бериевские времена.
— В какие времена? — переспросил Ираклий.
— Ладно, прошли те времена, — сказал Хлебников. — Тебя еще и в проекте тогда не было. И меня тоже…
— Откуда же ты все это?..
— Слухом земля полнится, — сказал Хлебников.
Ираклий всмотрелся в своего спутника. Луна освещала его лицо, убрала веснушки, положила красноватые тени, красными точечками отразилась в глазах. Трудно было понять, что выражало сейчас это незнакомое юное лицо, освещенное словно бы далеким пожаром.