Она с усилием улыбнулась дочке.
— Не знаю, как там у них называется: управление, отдел… Начальником он… — продолжала она торопясь, словно боялась, что ее остановят. — И, само собой, большая ответственность… Разные заседания.
Настя растерянно покивала.
— Ну да, ну да… — отозвалась она и оглянулась на отца.
У Егора Филипповича дотлевала в пальцах папироска. Он позабыл о ней, и запахло горелой бумагой мундштука.
А Катерина заговорила и о Сашке Хлебникове, пожаловалась, что стал редко заглядывать.
— Верно, дел у парня хватает, взялся за ум, готовится в техникум при заводе. Парень башковитый, сами знаете. Вот погодите: инженером станет наш Сашка…
— Ну да, ну да, — повторяла, как завороженная, Настя.
Катерина вдруг примолкла — какая-то новая мысль пришла ей в голову. И безмолвие за столом длилось и длилось, пока Людочка опять не заплакала. Мать потянулась к ней, обхватила за хрупкие плечи… И будто лучик света мелькнул во мраке, усталым, виноватым голосом она проговорила:
— Вот, Людочка, какая у тебя мамка сделалась…
Позднее, убирая посуду, она вполне разумно, хотя и с неохотой, отвечала на расспросы Насти о ее жизни в колонии: «Скучала ужасно… А так ничего, привыкла…», «Товарки попались хорошие, сочувствовали…», «Работала в швейной мастерской…», «Кино крутили каждую неделю». Уклонилась она только от ответа на вопрос Насти: «За что ж тебя, Катенька, за какой грех? Мы в ум не могли взять. Ты ж у нас всегда такая… достойная была. А может, оговорили тебя?» «За дело», — с усмешливым, неизъяснимым выражением ответила Катерина. Хуже помнила она все случившееся после ее возвращения — тут пошла путаница. Сперва выходило так, что на вокзале ее никто не встретил, потом она сказала, что домой отвез ее на такси Саша; мужа дома не оказалось, неожиданно и он появился в ее рассказе… Она стояла посреди комнаты с тарелкой в руке, и лицо ее исказилось страдальческим напряжением — она силилась вспомнить, рука опустилась, Настя успела подхватить тарелку.
— Ну, обнялись, расцеловались… — выговорила неуверенно Катерина. — Выпивать он стал много, это верно… А я к вам хотела поехать. За Людочкой…
И она умолкла. Ничего решительно не смогла она сказать, что и как произошло в вечер убийства. Она обо всем том забыла — попросту начисто забыла! Казалось, она и сама чувствовала необъяснимый провал в своей памяти, нечто подобное пропасти, внезапно разверзшейся под ногами. Ничего не помнила она ни о смерти мужа, ни о его похоронах. Она умоляюще, жалко смотрела на сестру, на отца, словно у них спрашивала, что же такое произошло? А вскоре ее охватила странная сонливость, движения замедлились, голова поникла — она засыпала на ходу…
На следующий день за ней приехала санитарная машина. Катерина не противилась, почти спокойно попрощалась, поцеловала отца, Настю, долго целовала Людочку, поправила у дочки бантик на голове и наказала слушаться тетю Настю.
В больнице Насте и Егору Филипповичу сказали, что случаи таких вот пробелов в памяти известны медицине, сказали, что обычно забывается самое тяжелое, послужившее, возможно, причиной заболевания. Бывает, что память об этом потрясении возвращается со временем, но бывает, что никогда уже она не осеняет человека.
Егору Филипповичу постелили в первой комнате на диване. И он тут же заснул — утомился за поездку, за минувший горестный день — Егор Филиппович был уже очень стар. Среди ночи он открыл глаза — и сна сразу же как не бывало. В слабом лунном свете неба, проникшем в лишенные занавесок окна, все в чужой комнате было непонятно и тревожно, выпуклый экран телевизора тускло блестел в полутьме, как квадратное слепое око. А Егора Филипповича будто кто-то позвал… Так случалось с ним на войне: засыпал, сваленный чугунной усталостью, мгновенно, под пулеметный треск и орудийный гром, а в затишье открывал глаза, как от голоса над ухом. Это не было командой взводного: «Подъем! Становись!» Но словно бы кто-то внятно напоминал, что война продолжается, что он — боец отдельного батальона морской пехоты, что вчера на его глазах убило политрука, что спать нельзя, не до́лжно. И это был как бы голос самой войны. Потом, случалось, раздавался живой командирский голос: «Тревога!», «К бою!» или, как молотом по наковальне, гремел близкий разрыв, коротко посвистывали осколки и осыпалась земляная крошка.
Егор Филиппович машинально нашарил на приставленном к дивану стуле папиросы, спички, закурил, закашлялся… А в комнате все звучало: «Тревога, тревога!..» — будто война давно не кончилась. Он вскинулся, спустил поспешно с дивана тощие ноги в холщовых кальсонах с завязками, ожидая безотчетно: «К бою!» Но команды не было… Он долго вот так одиноко сидел на постели. И ужас совершившегося с его детьми: с разумной, домовитой Катериной и с младшеньким в семье, такой некогда большой, а ныне распавшейся, с любимейшим сынком Сашкой, стоял перед Егором Филипповичем во всей своей жестокости.