Горобов и Бергманис, выдирая из сугробов ноги, двинулись на песню. Горобов споткнулся обо что-то твердое, погребенное под высоким снегом. И тут же стало понятно, что небесные голоса доносились из-под земли. Дальше пришлось спотыкаться на каждом шагу — разведчики наткнулись на развалины какого-то строения. Горобов нашарил под ногами ступеньки, они вели вниз. А перед самым его лицом заколыхалась твердая, как фанера, занавеска из промерзшей мешковины. Он засветил свой электрический фонарик, отвел в сторону заискрившуюся мешковину. И размытый луч фонарика обежал длинную просторную яму, выложенную камнем по стенам. В глубине ее, у дальней стены, шевелилось какое-то тряпье — яма была обитаема, чуть блеснул человеческий глаз, мелькнула поднятая рука… Сильно шибало хлевом. И оттуда, из глубины, раздался тот самый пронзительный фальцет:
— Стой! Буду стрелять! Стой на месте!
— Погоди ты стрелять, — глухо, едва двигая застылыми губами, проговорил Горобов. — Не настрелялся… Вы кто тут?
— Живыми не дадимся… так вашу мать!
…Их скрывалось четверо в этом подвале колхозного овощехранилища — четверо из всей деревни. Самому старшему, главному ругателю, было десять, младшей, Анюте, восемь годков. Каратели уничтожили их деревню вместе с жителями: и старых и малых согнали в дом школы — самый большой, и подожгли дом.
Эти четверо спаслись потому лишь, что в час налета немцев были в лесу, с утра пошли по клюкву. Вернулись они в сумерках, когда не стало слышно автоматной стрельбы; прокрались по овражку, не зная, убрались злодеи, нет ли. И уже не нашли своей деревни — на ее месте стояли одни черные печные трубы, летевший снежок таял на еще не остывших пепелищах. И ребят никто не встретил — ни одна живая душа не отозвалась на их зовущий шепот: «Мамка!», «Дед!»
— Их всех крышей накрыло, — пронзительно прокричал мальчик, бывший здесь главарем; звали его Александром, Сашей. — Мою мамку тоже… наверно. А снег сыпал, сыпал, так его перетак! К утру все засыпал.
Саша был, видно, очень болен, весь горел сухим жаром, его губы распухли, потрескались, сочились кровью. Он поминутно облизывал их, просил пить, и Анютка подавала ему в железном ковшике воду, где плавали ледяные иглы, — в подвале было морозно, почти как наверху, в поле. Двое других мальцов, закутанные до глаз в рваные платки, молчали и не двигались — берегли тепло. Посапывал спящий на соломе, тут же с ними, черный телок с белым пятачком на морде.
Горобов выключил фонарик — надо было экономить батарейку. В каменной яме, в ледяной тьме резал слух острый фальцет:
— Дашь мне патронов, дядя! У меня только два… Ну, на себя один — живым не дамся, другой на немца… так его в душу мать!.. Дай хотя б дюжину… Они сунутся, я хотя б двух уложу, я из нагана — раз, раз! Наган я у мельницы подобрал… Валялся на снегу — бери, кто хочешь… Дерьмово вы воюете, дядя! Бежал кто-то из ваших, кинул — так его в душу! — сдаваться бежал… Дай попить, Анютка! Ух, здорово, аж зубы заломило. Телка я тоже гадам не отдам — пристрелю. А добрый телок… Ну, хоть на барабан дай… Заблудился в Дымкове, в ельнике… Как он только от гадов отбрыкался? Теперь не отбрыкается — пристрелю. А гадам не отдам… Вы-то чего сюда заявились? Тоже сдаваться?.. Надо бы и вас шлепнуть… Да только два у меня, два патрона…
Парнишка изнемог, замолчал… И Горобов опять засветил фонарик.
Саша лежал бессильно на спине с закрытыми глазами, голова завалилась, по подбородку протянулась ниточка крови из губы. А в его скелетно-тонких пальцах с отросшими ногтями был и вправду зажат наган. Анютка прикладывала к его раскаленному лбу ледяную тряпицу; дети в этой яме так, должно быть, привыкли к темноте, что видели в ней, как кошки.
— Поспи, Саша, ты не кипятись, — сказала девочка своим нежным альтом.
— Ему надо горячий чай. Всем вам надо горячий чай, — проговорил молчавший до этой минуты Бергманис, — спички у вас нет, спички у меня есть.
Он плохо, с акцентом говорил по-русски. Саша услышал его — разомкнул веки и рывком приподнялся:
— Немец! — вскрикнул мальчик. — А вы что же?.. Это немец! Огонь!
И Саша опять повалился на спину. Он попытался лежа прицелиться из нагана, и его рука с непомерно тяжелым для нее оружием заходила из стороны в сторону.
— Огонь!.. Огонь!.. — в страдании от своей немощи неистово командовал Саша.
Взлохмаченная голова его приподнималась и падала. Он попробовал было помочь себе левой рукой и ухватил наган обеими руками. Но тут пальцы его разжались и наган выскользнул.