Антона Антоновича часто ставило в тупик поведение людей… Мир будущего был замечательно по науке спроектирован, и, собственно, сегодня уже могло бы стать совсем хорошо — чисто и справедливо, каждому по его делам… А вот поди ж ты: люди ловчили, обманывали, жуликовали. Что же их приводило к этому? Ведь самое простое соображение говорило, что наибольшая личная выгода может быть достигнута только через общую выгоду. Это светило каждому — тут не надо даже среднего образования. Но беда заключалась в том, что в силу каких-то причин — вот что не всегда поддавалось объяснению! — человек терял верное направление, недаром о нем говорили: «сбился с пути», «запутался». И именно с ними, «сбившимися с пути», и встречался в суде народный заседатель Коробков.
Едва ли не каждая такая встреча причиняла Антону Антоновичу досадливое огорчение, каким бы незначительным на иной взгляд ни был повод: мелкая кража, жилищный конфликт, родительская обида, жалоба на неплательщика алиментов, Антон Антонович терял душевное равновесие. А в самом деле, люди — не маленькие, не дети — противились разуму, своей же очевидной пользе; темная дурость — иначе не назовешь — толкала их на бессовестное и злое. А уж нынешнее дело — дело Хлебникова, девятнадцатилетнего юнца, обвинявшегося в жесточайшем преступлении, совсем обескураживало. И впрямь можно было поверить, что некий завистливый бес преследовал людей, соблазнял их, развращал… А в их общей слабости, в уступчивости соблазну получала объяснение и его, Антона Антоновича, личная, семейная беда. Она также тяжело ранила обманом и предательством.
Как и все естественной честности люди, Антон Антонович был доверчив. В бригаде его любили, хотя и подшучивали над ним, называли «наш профессор» за пристрастие к ученым разговорам; жена считала его простоватым, недалеким, хотя и опасалась его доброты — сильнейшего его оружия. А сам он не умел прятать свое понимание хорошего и плохого, свои намерения и взгляды, искренне не предполагая этого умения у других. Да и зачем было прятать такие очевидные истины, как: «трудиться необходимо и радостно», «учиться полезно и интересно», «любить жену и детей так же естественно, как дышать», и прочее, и прочее. Наивысшей добродетелью. Антон Антонович почитал добросовестность. И он удивлялся — прежде всего удивлялся, сталкиваясь с иным отношением к человеческим обязанностям в семье, в труде, в любви…
Сидя сейчас в небольшой, по-канцелярски голой комнатке, где они трое — народный судья и два заседателя, — отъединившись от всего остального человечества, совещались, Антон Антонович переживал трудную нерешительность. Он был полон доверия — доверия к мудрости закона и к обвинительному заключению, к аргументам прокурора, требовавшего сурового наказания, и к опыту старого судьи. С другой стороны, не вызывала у Антона Антоновича неодобрения и речь адвоката иле побуждения, что продиктовали эту защитительную речь. Не было у него причины сомневаться и в искренности свидетелей, что так волновались, давая показания, стараясь хоть как-то смягчить сердца судей, отличную характеристику подсудимого представил завод, на котором тот работал. И все это вместе взятое, упрямо спорило с соображениями прокурора, тоже достаточно убедительными. А главное, что питало нерешительность Антона Антоновича, было впечатление, сложившееся у него от самого обвиняемого — юнца, ставшего убийцей.
Поражало в Хлебникове то, что юнец не очень раскаивался в своем преступлении и вместе с тем осознавал его случайность — всю ничтожность повода, приведшего к кровопролитию. «Выпили и заспорили, слово за слово…» — больше ничего, в сущности, не сказал он о поводе, даже не сумел внятно ответить, о чем они так заспорили. Если недолго думать, то на скамье подсудимых, сидел форменный злодей — чудовище в облике круглоголового, веснушчатого парня с отощавшей шеей, с прозрачно светлыми, ясными глазами, в обмятой курточке, из рукавов которой высовывались темноватые от въевшейся металлической пыли руки. И Антон Антонович попросту не мог легко согласиться с тем, что это симпатичное обличие было обманным, скрывало звериную сущность… Прокурор, со своей стороны, не преувеличивал, когда называл поведение Хлебникова на суде циничным, так оно и выглядело — это отсутствие сожаления о чужой жизни да и о загубленной своей, даже об осиротевшем дитяти не вспомнил убийца. В то же время эта его поражающая душевная черствость плохо сочеталась с тем, что стало известно на суде и о его нерядовой комсомольской отзывчивости, о его детстве в славной, работящей семье… Но тут Антону Антоновичу вспоминалась — это было уже как бы с третьей стороны — беда в его собственной семье. И он ужасался, в каком безгрешном, прелестном обличий может выступать обман.