— Нет, это из «Евгения Онегина»… Прости, пожалуйста.
Некоторое время они шли рядом молча. Улицы пустели, холодноватый ветерок будто выдувал эти каменные коридоры, уводившие в туманную мглу. Промчалась машина «скорой помощи»; за освещенными изнутри матовыми стеклами двигались расплывчатые тени. Окна гасли на разных этажах — один, другой… какие-то громады были уже совсем черны, подобные голым скалам с отвесными стенами. Где-то на поднебесной высоте засветилось вдруг одинокое окно: может быть, мать проснулась и подошла к заплакавшему ребенку или бессонница одолевала старика, мучимого воспоминаниями, в которых ничего уже нельзя поправить.
Уланов крепче прижал к себе руку Мариам — он никогда еще так не боялся потерять эту женщину, и в его пальцах, обхвативших тонкое запястье, слышалось учащенное биение ее сердца. Приноровившись к ее шагам, он ощутил касание ее слабого плеча, бедра, двигавшегося согласно с ним. И Уланову помстилось, что они двое были как нечто неразрывное в этом засыпающем мире, в котором у каждого было с в о е отдельное от всех, куда не проникнуть никому чужому: своя беда, своя надежда, своя печаль. А пульсирующее сердце женщины, принадлежавшей, казалось, ему, лежало в его руке.
— Не волнуйся, не волнуйся, — заговорил он. — Все будет хорошо. А Ираклия мы определим в специальную школу. К чему у него склонность — к математике, к технике, к гуманитарным наукам?
— У Ираклия? — Мариам повела локтем, пытаясь высвободить руку. — Он правда сказал, что убьет тебя?
— Да, представь себе, — как будто веселясь, ответил Уланов.
— Убьет? Так и грозился?
— Так и пригрозил. Забавный молодой человек. И глаза его при этом горели. Он у тебя красавец.
— Ираклий, сын! — со странным удовлетворением проговорила Мариам. — Пусти меня… — Она вновь попыталась высвободиться. — Пусти же!
Уланов разжал послушно пальцы, и она тут же отдалилась от него.
— Что с тобой? — пробормотал он.
— Ничего… Я ужасно устала сегодня… — не могла же она сказать, что его прикосновение было сейчас неприятно ей. — А знаешь, почему Ираклий грозился тебя убить?
— Почему? — вяло поинтересовался Уланов.
— Он вступился за честь своего отца. Ну да… Он, мой сын Ираклий! — Мариам, кажется, была даже довольна.
— Но это же нелепо… Чушь какая-то! — жалобно вырвалось у Николая Георгиевича.
— Совсем никакая не чушь. Конечно, он еще мальчик. Но у него благородная душа… Он лучше нас с тобой… И он храбрый — пришел к тебе, один!
— Дикость, дикость! — Николай Георгиевич был ошеломлен: такого поворота он не ожидал. — И, прости меня, какое твой сын имеет право вмешиваться в дела взрослых, в твои дела?!
— Он защищает честь семьи, как ты не понимаешь?! Он — мой мальчик!.. Сколько он пережил, наверно! И ты знаешь, он ведь не сказал мне ни слова. И отцу ничего не сказал. Он все взял на себя. Золотце мое! Маленький настоящий мужчина.
Уланов видел: она гордилась сыном.
— Я же не сержусь нисколько… Но послушай: ты не можешь так… Вот ты сейчас вернешься домой, а там он — твой сын, твой муж… Тебе же будет ужасно трудно. И мы должны, наконец…
Она отчужденно взглянула на него, и он осекся, умолк.
— Ираклий никогда ничего не скажет мне в упрек, мне, своей матери, как ты не понимаешь?!
— Я понимаю, — промямлил он.
Вдалеке, в тумане показался слабый зеленый огонек.
— Такси! — воскликнула Мариам. — Возьми мне…
Она побежала навстречу машине, и бойко по пустынному асфальту застучали ее каблучки; Уланов кинулся за нею.
Шофер притормозил, и у распахнутой дверцы она обернулась к Николаю Георгиевичу.
— Ради бога, не провожай меня. И не звони мне пока, — попросила Мариам, — и не приходи в «Алмаз».
Уланов мог бы поклясться — она радовалась… А у него самого был такой несчастный вид, что Мариам в последнюю минуту сжалилась:
— Прости, Коленька!.. Но я так устала сегодня! Масса народу в ресторане, я не присела весь вечер… Я сама тебе позвоню.
— У тебя есть деньги на такси? — спросил он: ехать ей было далеко, на окраину.
— Ох, я совсем забыла! Может не хватить.
Она порылась в своей сумочке.
— Только два рубля с копейками, может быть, хватит?..
— Нет, не хватит.
Он извлек из кармана пиджака несколько смятых бумажек и все отдал ей.
— Спасибо, милый! — сказала она. — Целую тебя. Я позвоню на той неделе. Прости меня, пожалуйста.
Такси умчалось… Николай Георгиевич долго смотрел вслед тающим в уличном тумане красным огонькам.