— Ну разумеется, — согласился Богданов, — Монтгомери — это крайность, даже чудачество. Но если вы хотите побеждать в любом деле, не только на войне, вы должны отказать себе во многом. Это проверенное правило. Чтобы победить в чем бы то ни было, надо прежде победить самого себя. Даже порой только для того, чтобы остаться человеком… Ну, вот мы и пришли.
Они остановились перед широким подъездом большого четырехэтажного дома постройки тридцатых годов, с лепными карнизами, с массивными балконами.
— Буду рад видеть вас у себя, — сказал Богданов, прощаясь. — Если задумаете еще писать о нашей военной молодости, приходите. Будем вспоминать вместе.
Он с силой пожал Уланову руку… Через остекленную входную дверь Уланов, задержавшись, видел, что, поднимаясь по застланной дорожкой лестнице, генерал ступал твердо, прямо держась и не опираясь на перила.
— Ты был у Николая Георгиевича, приходил к нему? — спросила Мариам у Ираклия, когда тот вернулся из школы.
Он отвел взгляд, прикусил губу.
— Скажи, не бойся — приходил?
— Я не боюсь… Ну, приходил, — сказал Ираклий, не глядя на мать.
Они были одни в квартире. Антон Антонович еще не возвращался с работы, Наташка отправилась в гости к подружке в соседнюю квартиру.
— Ты хотел вызвать Николая Георгиевича на дуэль? — в голосе Мариам была ласковая настойчивость.
Ираклий уперся взглядом в пол, и не отвечал.
— Не молчи, я знаю, ты хотел вызвать его на дуэль.
— Глупость это, — выдавил из себя с досадой Ираклий. — Где бы мы достали пистолеты?
— Но все равно, ты грозился его убить.
Ираклий кусал губы, вид его выражал и смущение, и крайнюю напряженность: вот-вот сорвется, закричит, убежит… В те несколько дней, что прошли после его посещения Уланова, он не находил себе покоя. То его мучило, на каком основании он дерзнул влезать в дала своей матери, то он казался себе смешным дурачком, а то жалел, что не влепил все ж таки этому ненавистному человеку пощечины. И более всего пугало Ираклия, как отнесется мать к происшествию, а уж Уланов, конечно, пожалуется ей, — не почувствует ли она себя оскорбленной?
— Ты в самом деле хотел убить Николая Георгиевича? — допытывалась Мариам.
— Он бесчестный! — не сдержался, выкрикнул Ираклий. — Его мало убить!
— Что же еще можно сделать с человеком? — Мариам с нежностью смотрела на сына.
— Он бесчестный! Думает, что если он писатель, то ему все можно. А он вор, самый настоящий вор! — Большеглазое, худое лицо Ираклия горело, красные губы вздрагивали.
Мариам залюбовалась сыном. И чувство своей физической слитности с ним, родившееся в пору, когда она носила его в себе и он был ее частью, — чувство, никогда полностью не покидающее мать, даже после того, как ее часть начинает жить сама по себе, питающее вечную любовь матери, — сильно заговорило в Мариам.
— Подойди ко мне, мальчик! — позвала она. — Подойди, дай я тебя поцелую.
Он не тронулся с места. Тогда она встала сама, взяла его голову в руки и несколько раз поцеловала в горячий лоб, в заморгавшие глаза, в пылающую щеку.
— Давай сядем, — она потянула его к дивану и, не выпуская руки, усадила рядом, — вот так, а теперь давай поговорим.
Ираклий повиновался — он был совершенно сбит с толку: мать не оскорбилась, больше того — она, кажется, была довольна.
— А теперь слушай, — Мариам перебирала пальцы его руки. — Николай Георгиевич никакой не вор, не бесчестный, и его не надо убивать.
Ираклий упрямо повертел отрицательно головой.
— Он хороший, добрый… Во всем виновата я.
Она сказала это легко, с улыбкой. Ей и в самом деле было легко и радостно — сын очень нравился ей.
Он блеснул на нее исподлобья своим горячим, темным оком.
— Ты считаешь, что я не виновата? — теперь удивилась она, но удивилась весело.
— Ну как я могу считать? — пробормотал Ираклий. — Прости меня, мама!
— Да за что тебя прощать?! Это мне надо просить прощения.
— Нет, нет! — решительно запротестовал Ираклий. — Разве я могу…
Он и правда не мог — это было полностью исключено — подумать о матери дурно. Вот она наклонилась к нему — такая красивая, милая, такая любимая и, значит, безгрешная. Не мог он подумать плохо об отце, хотя порой он уже относился к нему и оттенком снисходительности, иронично. И то, что встало теперь между ними — его матерью и его отцом, — представлялось Ираклию подобным внезапной, мучительной болезни, поразившей обоих. А виновником несчастья был, несомненно, кто-то посторонний, чужой, и ныне уже не «кто-то» — об этом истинном Яго, теперь изобличенном, и шла речь..