В 1933 г. Марра одного из первых наградили орденом Ленина.
В.М. Алпатов совершенно прав, когда пишет, что «гипербо-лизм и космизм были свойственны всей культуре того времени, достаточно вспомнить поэзию В. Маяковского или В. Хлебникова. В этой обстановке первых лет после революции появление “нового учения о языке” было естественным и соответствовало социально-культурным ожиданиям, пусть даже многие его элементы существовали и раньше» [470].
Так, однако, можно объяснить только максималистские вожделения Марра. Они действительно сродны моменту крушения старого мира. А вот то, как Марр породнил свое учение с марксизмом, совсем не естественно. Здесь заметен запашок конъюнктуры и откровенного шарлатанства, что, учитывая широчайшую образованность и бесспорное научное дарование Марра, следовало бы назвать менее интеллигентными, зато более точными словами.
Когда те, кто специально занимался марризмом (В.М. Алпатов, М.В. Горбаневский, И.М. Дьяконов, В.А. Звегинцев и др.) были вынуждены предметно анализировать главное детище Марра – его «новое учение о языке», то они приходили в ужас от бессодержательности, беззастенчивой глобальности и откровенной бредовости этого «учения». Им ничего не оставалось, как признать, что подобное можно было сочинить только имея заведомо расстроенную психику.
Вынужден не поверить в подобное «оправдательное» толкование. Нет. С психикой у Марра было все в полном порядке. Больна у него была не психика, а совесть: она перестала контролировать разум и тот стал рождать монстров, всеядных и ненасытных. Вышло же так потому, что Марр, не утруждая себя познанием сути доктрины, беззастенчиво вломился в марксизм и сотворил свое «новое учение о языке» так, что марксизм стал восприниматься как почти тождественное отражение в зеркале языкознания.
Как принято сейчас говорить, существовавший в те годы общественно-политический контекст да еще извечное для русского интеллигента преклонение перед авторитетом, наделенным к тому же властью, дали возможность Марру, не встречая практически никакого интеллектуального сопротивления, продвигать свое учение, делая его весьма удобной политической подпоркой большевизму в его национальной политике, касающейся полного перекроя старой России и пошива из ее лоскутков нового многонационального колосса – СССР.
Зная все это, Марр сознательно отключил тормоза и его лингвистические фантасмагории никаких ограничений не имели.
К сочинениям Марра конца 20-х – начала 30-х годов относились по-разному. Называли их «белибердой параноика» (Р. Якобсон), которые рецензировать «должен не столько лингвист, сколько психиатр» (Н. Трубецкой). Встречались и куда более жесткие высказывания. Сейчас такого рода оценки значения не имеют: писал ли их параноик или писал он их для параноиков – не принципиально. Важно другое: с 1917 по 1950 г. сочинения Марра воспринимались нашей официальной наукой как вершина советского языкознания.
* * * * *Все, кто лично знал Марра и писал о нем, и даже позднейшие исследователи его творчества, не сговариваясь, называли его гением. Чем он заслужил столь необычайно высокую оценку, коли реальный его вклад в науку (исключая «новое учение о языке»), конечно, велик, но уж никак это не труд гения.
Ответ очевиден: необычайными способностями к изучению языков, чем он действительно потрясал всех, кто его знал. Марр был постоянно «на слуху» и всегда его оценки были крайними. Его сравнивали то с Коперником, то с Дарвином, то с Менделеевым, а то вдруг называли «вульгаризатором», «космополитом» и даже «шар-латаном». Но в главном все были едины – и друзья, и недруги – он безмерно талантлив и притягателен [471].
От этого же и гипнотизм его личности, притягивавшей к себе, как магнитом, всех, кто оказывался на ее орбите. Марр был столь широк, столь доверчив к коллегам, что с истинно грузинским размахом души отдавал, что мог, хотя мог он немного. Но зато без зазрения совести и «взаймы» брал, особенно не щепетильничая с подлинным авторством понравившейся ему идеи. Одним словом, Марр столь неотразимо воздействовал на всех, что даже его ближайшие ученики, такие, к примеру, как О.М. Фрейденберг, двоюродная сестра Б.Л. Пастернака и первая советская женщина – доктор филологии, вполне очевидные недостатки Марра, как ученого, принимала «как откровения» [472].