— Спасибо, товарищ командир эскадрона. Но разрешите сказать. Что получилось бы, если бы я не пошел? Немецкий пулеметчик мог бы убить Элвадзе, но я выручил его. А меня спас Элвадзе.
— Правильно, настоящая взаимная выручка, — Пермяков положил руку казаку на лоб. — Температура высокая.
— Тридцать девять, — заметила Вера. — Боюсь, как бы осложнение на легкие…
— Что? — перебил Михаил и с упреком посмотрел на девушку. — Я зимой в Дону купался, а вы — осложнение.
— Полковой врач приказал эвакуировать его, — сказала Вера, выходя из комнаты.
— Не хочется, — грустно сказал Михаил.
— Признаться, и мне не хотелось бы, — произнес Пермяков, — но ничего не поделаешь. До свиданья, выздоравливайте скорее и обратно в эскадрон, — командир пожал кавалеристу руку и вышел.
Вера принесла котелок супа, пододвинула стол к конке и стала собирать завтрак.
— Миша, — она впервые назвала его так, — вообразите, что вы мой гость.
— Спасибо, только есть не хочется.
— Заставим. — Вера окинула казака ласковым взглядом. — Сейчас братишка принесет аппетитные капли.
Костюшка выкопал в саду стеклянную четверть с перекисшим медком, крепким, как водка.
Вера налила стакан медку Михаилу.
— А себе и Костюшке? Наливай, наливай, а то я пить не стану. — Он помолчал и вдруг тихо сказал: — Хорошая семья была бы…
Вера не представляла семью без матери, достала ее карточку, грустно посмотрела на нее, уткнулась лицом в согнутую руку и заплакала.
— Мама, родная…
Костюшка моргал, кусая губы. Слезы, как горошинки, катились по его щекам. Михаил протянул руку, чтобы обнять Веру, приласкать, но решил не мешать. «Пусть поплачет, легче станет».
— Довольно, браток, — сказал он Костюшке, — слезами горю не поможешь. Не плачьте, Вера. — Михаил положил руку на ее плечо. — Кончим войну, поедем все на Дон к моей родной старухе, и будет она нам всем троим матерью.
— А школа от вашей хаты далеко? — шепотом спросил мальчуган.
— Если будем жить в Ростове, где мой старший брат живет, там на каждой улице школа. Если в станице, где я жил с отцом, — там школа в полукилометре. Какой класс окончил? В седьмой пойдешь, а Вера в Ростовский мединститут поступит. Так? — Михаил отвел ее руку, которую она не отрывала от лица, и участливо взглянул на нее.
— Не время сейчас думать об этом, остаться бы живыми.
— Останемся. Поедем, Костюшка, на Дон? Какие у нас яблоки, груши, вишни! А рыба донская? Закинешь сети — вытянешь: лещи, судаки вот такие, — развел руками Михаил. — А сельдь донская? Эх, Док родной, тоска берет по тебе. А театр ростовский? Во всем мире нет такого. Все кресла обшиты красной кожей. Где ни сядешь — все равно в середине, против сцены. А сцена? Площадь!
— Где это так? — спросил Элвадзе, быстро войдя в дверь.
— У нас на Дону, — гордо сказал казак. — Садись завтракать.
— А про цимлянское сказал?
— Ты пил его?
— Если все шампанское, которое я выпил, вылить в одно место, озеро получилось бы. — Сандро сел за стол.
— А нашего медку хотите? — Вера подала ему стакан.
— Угощают — воду пей! — Элвадзе опрокинул стакан.
Михаил поднес ложку ко рту и отвернулся.
— Не могу есть: глаза просят, а душа отказывается.
— Через не могу надо есть, брат мой. Дай только боли волю — помрешь! У меня против боли два средства: сон и еда. Позавтракаешь, отвезу тебя в санбат — командир приказал. — Элвадзе поставил котелок на стол. — Я приготовил для тебя харчо.
Елизаров взял ложку.
— Это не соус?
— Что соус? Пустяк: нарезал мяса, картошки, сварил, и готово. А харчо — сначала мясо сварил, потом лук, чеснок положил, потом рис, кислые сливы, перцу положил, чтобы во рту горело.
— А соль кладется? — спросил Михаил, отведав харчо. — А перцу-то сколько — рот жжет.
— Эх! — Сандро хлопнул ладонью себе по шее и стал солить харчо. — Засыпался.
— Влюбился, наверное, — заметила Вера.
— Точно в воду смотрели! — Элвадзе наклонился к автомату, держа руку на сердце.
— Спасибо, Сандро, не могу больше.
Михаил встал, оделся, посмотрел в окно. Орел бил копытом землю. Рядом с ним стоял темно-гнедой конь Бараш, которого дали Елизарову после гибели Булата.
Все вышли во двор. День был осенний. Михаил не хотел казаться грустным на прощанье. Он сунул в руку Вере записку. В ней были слова признания: «Расстаюсь с тревогой: придется ли встретиться? Эх, война проклятая! Может, в вечную разлуку ухожу. А хочется всю жизнь быть с вами!..