— Фашисты не пройдут!
На время замолкшее поле вновь оглушили раскаты орудий. Минут пять вели немцы огневой налет по узкому участку обороны. Земля, казалось, ходуном ходила. Окопы и ячейки заволокло гарью. И не успели отгрохотать пушки, как фашисты бросились на этот дымящийся участок в атаку. В какой-то миг показалось, что они вот-вот прорвутся на передний край. И тут, словно выросшие из-под земли, появляются стволы пулеметов, автоматов. Оглохшие, пропахшие порохом гвардейцы встретили фашистов градом свинца. Скоро поредевшая вражья цепь залегла.
Наступила тяжелая и зловещая тишина. По изрытому снарядами и перекопанному вдоль и поперек полю ползли назад фашисты. Вроде бы совсем отходили. Но нет, через некоторое время угроза нависла с флангов. К самому переднему краю подступала, как бы вгрызаясь в оборону, ложбина. Вот по ней-то, укрываясь, приближались солдаты в крутолобых касках.
Гвардейцы продолжали отбиваться, но огневые тиски все туже сжимались вокруг них. Вот уже явственно видны перекошенные злобой лица фашистов. Еще минута-другая — и они ворвутся в окопы.
Скрипя зубами, поднялся Рубен Ибаррури. Вымахнул из окопа и, держа в руке кинжал, бросился на врагов. Следом за ним кинулись гвардейцы, и началась рукопашная…
В острое мгновение схватки Рубен Ибаррури почувствовал резкий удар в грудь. Он пытался устоять на ногах, но какая-то неподвластная ему сила тянула вниз, к земле. Упав, он еще хотел биться, протянутая вперед рука судорожно сжимала кинжал…
В тот же час подоспевшие гвардейцы полка штурмом отбили у врага этот огненный клочок земли. И каждый тревожился: а что с товарищами, где Рубен? Искали, окликали. Заглядывали в каждый изгиб траншеи, в каждый окоп.
Уже темнело. От вздыбленных снарядами комьев земли, от брустверов траншей ползли мрачные тени. Рубена Ибаррури нашли лежащим навзничь в пологой ложбине. Пульс едва прощупывался. Перебинтовали ему грудь и в тяжелом состоянии увезли в госпиталь.
Несколько суток врачи боролись за его жизнь. Вот что об этом вспоминает медицинская сестра госпиталя Г. П. Ганьшина:
— В конце августа тысяча девятьсот сорок второго года после варварских бомбежек немецко-фашистских самолетов наш госпиталь эвакуировался из Сталинграда на левый берег Волги. Раненых привезли в Среднюю Ахтубу. Начальник госпиталя поручил мне все время находиться около тяжелораненого Рубена Ибаррури. Несмотря на то что больных я видела очень много, он запомнился на всю жизнь. Лежал он в маленькой комнатке, на солдатской койке, рядом — его обмундирование, сапоги, фуражка.
Состояние Рубена было крайне тяжелое. Лицо бледное, дыхание учащенно-поверхностное. Изредка он открывал глаза и тихим голосом спрашивал, каково положение на фронте. И как настойчиво он смотрел, ожидая ответа! На эти вопросы я отвечала только положительно, стараясь не вызвать у него волнения.
Здоровье Рубена не улучшалось. Врач волновался и сказал мне: «Нужно ему немедленно влить кровь». Тогда я предложила взять сколько нужно крови у меня для Рубена. Врач с благодарностью посмотрел на меня, и вскоре определили группу моей крови (она была 1-й группы). Сделали прямое переливание.
Самочувствие Рубена немного улучшилось. И когда я снова вошла в комнату, Рубен улыбнулся, ласково меня подозвал и, сжав руку, сказал: «Спасибо большое, сестра». Он стал расспрашивать, откуда я родом, и, когда узнал, что о судьбе своих родителей и брата я ничего не знаю, старался успокоить. Особое желание у Рубена было — скорее поправиться и уйти на фронт. С чувством любви он вспоминал свою мать, сестру, друзей, Москву и красоту природы Испании. Рубен говорил: «Соберусь с мыслями, и напишем маме письмо».
…Но желание свое он осуществить не смог. Через несколько дней Рубен скончался.
Героическая смерть Рубена Ибаррури — это его бессмертие. В свои двадцать два года он пал на поле боя, так и не успев по-настоящему увидеть красоту жизни. Память о нем останется навечно в сердцах советских людей и наших верных друзей — испанских борцов за правое дело.
Пламенный сын Испании, Рубен Ибаррури сражался на советской земле так же самоотверженно и героически, как и советские добровольцы Интернациональной бригады в Испании. Подвиги героев, отдавших свою жизнь в общей борьбе с фашизмом, никогда не будут забыты, они породят новых героев и новые героические подвиги.
РАВНЕНИЕ НА ЗНАМЯ
— Вы, стало быть, о нашем знамени хотите знать? Памятная история…
Дмитрий Буланцев, сказав это, задумался. Он прикоснулся огрубелыми пальцами к лицу, начал разглаживать морщины, круто пролегшие поперек лба, и я, глядя на него, удивился: «Еще летами молод, а уже в морщинах». Буланцев думал, продлевая молчание, намерился было закурить, но, порывшись в кармане и не достав махорку, снова поднял руку, потирал лоб, точно силясь вспомнить что-то очень важное.
— А вы попроще, как сумеете, — посоветовал я.
— Тут, скажу вам, попроще нельзя. Обдумать следует. Дело-то такое… О знамени нужны слова особенные… чтоб от сердца. — Буланцев опять притих. Выражение его умного открытого русского лица в эту минуту было напряженным, он был во власти своих воспоминаний. Вот он нахмурился, брови сошлись, лицо стало неподвижным и угрюмым. Потом следы угрюмости, словно тень, исчезли, и лицо просветлело. Перед его мысленным взором, наверно, всплывали события горьких дней, но приходили на смену им новые, радующие сердце, — иначе нельзя было представить выражение лица солдата, много пережившего на фронте.
Мы сидели на пригорке, по которому тянулись окопы и траншеи переднего края, но сейчас бой переместился дальше. Дмитрий Буланцев посмотрел вдаль, откуда доносилась нечастая стрельба затихающего боя, и продолжил, не нарушая нити мыслей:
— До войны я понятия не имел, как это знамя может поднять человека в атаку, вызвать в нем желание идти под вражьими пулями. Знал, правда, что на знамени вроде как частица крови наших отцов и старших братьев, которые еще тогда, в гражданскую, шли добывать свободу. А теперь, выходит, нам вручено знамя, и верность ему надо доказать мужеством. Драться не щадя жизни. Это ясно. В уставе так и узаконено. Но я к чему клоню? У меня, как повидавшего войну, молодые могут спросить: «А как ты, товарищ Буланцев, чувствовал на поле боя знамя?» Вот и хочется ответить, как оно, наше знамя, влияло на сердце.
В небе слышится тугой хлопок взрыва. Тотчас вырастает, будто вспыхнув, клубок ржавого дыма. Бризантным бьет. Осколки разлетаются далеко вокруг. Опасно. Буланцев, однако, не обращает внимания на взрывы. Воспоминания уносят его в пережитое.
— Круто пришлось нам в ту пору, — продолжает Буланцев. — Случилось это на Дону, в августе тысяча девятьсот сорок второго года. Помню, день и ночь мы ехали в эшелоне на юг. Уже тогда мы чуяли, что нас ждут тяжелые бои. И мы беспокоились: надо поспеть вовремя. Выгрузились в степи. До фронта еще далеко, километров пятьдесят. Двинулись пешими. Ночью вышли на переправу, а там — за Дон. Не успели еще врыться в землю, как начало светать. Командиру полка доложили: фашистские танки прорвались, движутся прямо к переправе. «Сколько?» — спросил он. — «Тридцать танков пока». — «Ладно, не привыкать, на то и война!» — ответил он спокойно, хотя лицом изменился, побледнел. Это я сам видел, потому как связным находился при штабе.
— Часа два бились мы с танками. И как бились!.. Сперва в ход пустили противотанковые ружья, крепко била и наша полковая артиллерия. Три танка сразу загорелись, а другие продолжали лезть. Одному танку удалось прорваться на позиции. Окопы у нас мелкие, по пояс, не управились вырыть в полный рост. И танк мог крепко проутюжить нас. Чуя угрозу, мы не стали прятаться в окопы — бесполезно. Поснимали с себя ремни, наделали связки гранат и ждем. Сунется танк к окопу, а под его днище летят гранаты. Сперва одну гусеницу порвали, — так и поползла змеей по земле. Танк еще полз. А когда второй связкой гранат угодили, танк так и хряснул, будто присел на землю.