В конце каждого куплета взгляд его туманился, и он обводил присутствующих глазами, полными слез:
— От души жаль героя, товарищи, хороший он человек!
Шавров вначале не прислушивался. Сотни увечных обретались по темным, загаженным вагонам, зарабатывая на жизнь дурацкими песенками собственного или чужого сочинения, но ведь не напасешься хлеба и жалости на всякого-каждого, пусть даже и из своих, армейских. Время теперь жестокое, переломное, вся Россия смотрит на себя в зеркало и не узнает, и не смолкли еще выстрелы, и звон в ушах не пропал, и всей разницы, что у одних от недавней контузии, а у других от застарелого перепоя. Все нынче трудно живут, для всех слова «праздник» и «будущее» вполне равнозначны, и нечего тут сантименты разводить! Работать надо, а не слезы выжимать.
Слепой грустно улыбался каким-то своим мыслям. Был он тщательно выбрит, из-под воротника старенькой гимнастерки выглядывала на положенные два миллиметра белая полотняная подшивка. Наверное, дома его ожидала любимая девушка, и он старался следить за собой, потому — верил: дождется, примет… Шавров закрутил головой: вряд ли… И сразу подумал о Тане, стал вспоминать, с чего все началось… С ерунды. Сидели рядом в городском саду, слушали духовой оркестр пожарной команды. На красивую Таню многие оглядывались, в том числе — два юнкера и хлыщеватый поручик гвардейской артиллерии. Шаврова заело, и он развязно ляпнул:
— Прекрасный вальс, вы не находите? Не хуже Чайковского!
Девушка пожала плечами:
— Ну, если учесть, что написал его полуграмотный капельмейстер военного оркестра, — то вы правы.
Играли «Амурские волны». Их автора Шавров не знал, но не поверил и начал яростно спорить. Ничего не доказал и пошел провожать Таню домой. Встретили его приветливо, усадили пить чай, он прочитал вслух свое любимое стихотворение: «Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется…» И все произошло. Таня посмотрела на него совсем особенным взглядом, мать заплакала, а отец принес в гостиную потрепанный томик стихов Тютчева. Он служил машинистом на железной дороге и всегда возил этот томик с собой. Сразу же выяснились общие симпатии и антипатии, в том числе и политические: «В голове у вас, молодой человек, несомненная каша, к тому же и несваренная. Какие кадеты? Какие эсеры? Вы еще о „Союзе русского народа“ скажите! Запомните: большевики, и только большевики, — напористо произнес отец Тани. — Нет сегодня другой такой партии в России. Остальные будут грести под себя. Эта — даст народу все!» С того вечера Шавров зачастил в дом машиниста. Глаза Тани все чаще затягивала непонятная поволока, сердце Шаврова стучало и падало, и в один из вечеров он понял: влюблен без памяти!
…Взвизгнула гармошка, одноногий остановился около Шаврова — привлекла форма командира Красной Армии.
— И вот я вхожу в нашу чистую спальню, — трагическим голосом сообщил он Шаврову. — С надеждой, как юный корнет! А ее обнимает мерзавец нахальный от роду семнадцати лет! — Он сделал яростное ударение на слове «семнадцать», и Шавров иронически усмехнулся и подумал, что здесь и в самом деле не поймешь, чем возмущаться больше: изменой жены или возрастом любовника.
В буденовку посыпались деньги — куплет вызвал всеобщее сочувствие.
— От всех красных бойцов — изкрения благодарность! — крикнул певец. — А изменщице вечный позор и презрение трудящихся масс! А чем же это все кончилось, дорогие товарищи? А вот сейчас мы вам доиграем и допоем само собой! — Он заплакал, и слезы протекли по небритым щекам двумя блестящими полосками:
Он по-деловому высморкался в огромный холщовый платок и развел руками:
— Несправедливый конец у нашей песни, но нынче, товарищи, мы все ищем справедливости не в песнях, а в жизни, и есть у нас к тому и полное право, и все обоснования. Революция и гражданская война гениями товарища Ленина и Фрунзе завершены победоносно, и эти гении навсегда поспособствуют правде и справедливости как на фабриках и заводах, так и в семейных делах! Товарищи, братцы, родимые люди, — заголосил он под аккомпанемент слепого, — подайте на кружку вина! Мы выпьем за женщин, которые любят, которые ждут нас всегда! — последние две строки своей печальной исповеди они спели в два голоса.
— Ребята, — позвал Шавров, — может, надо помочь?
Одноногий с уважением посмотрел на орден Красного Знамени, который был прикреплен на груди Шаврова поверх красной шелковой розетки: