Но почему-то с облегчением и даже умиротворением думал Егор Елисеевич о том, какие прекрасные и удивительные возникнут у далеких потомков проблемы, и о том, как воплотятся мечты Кампанеллы и Мора, и справедливый, возвышенный, нравственный мир забудет предшественников и их могилы, и это правильно…
— Мы погибаем для того, чтобы у них было будущее и возможность забыть… — Егор Елисеевич обвел взглядом лица собравшихся, все было как-то стерто, серо, ни горящих восторгом глаз, ни умилительных слез, ничего… — Ну так вот, будем гордиться этим, очень вас всех прошу…
Толпа разошлась, оставив на холмиках венки с алыми лентами, на которых золотели клятвы в неизбежности возмездия и неотвратимости мировой революции.
— Веди Тюкина, — приказал Барабанову Егор Елисеевич.
— Незаконно это, — непримиримо произнес Барабанов. — Превышение власти.
— Ну твоя-то печаль в чем? — холодно спросил Егор Елисеевич. — Критиков много. Ты мысль роди. Не можешь? Вот и веди и помалкивай. В тряпочку.
Барабанов скрылся в кустарнике и сразу же возвратился, ведя за кольцо наручника задержанного накануне бандита.
— Свободен, — кивнул Егор Елисеевич. — Я отсюда на трамвайчике доберусь.
Пожав плечами, Барабанов удалился. Тюкин прислонился к надгробному памятнику купца первой гильдии Авнюкова и молчал. Егор Елисеевич снял с него наручники и сунул в карман.
— Все речи слышал? — спросил он деловито.
— Без интереса, — отозвался бандит. — У вас — речи, у нас — дело. Не сговоримся…
— У тебя найдены документы и оружие товарища Дорохова. Следствия еще не было, но я и так знаю, что убил его и Кузькина ты. Раскаиваешься ли ты в содеянном и хочешь ли попросить прощения?
На лице Тюкина отразилось недоумение.
— Начальник… Ты в уме?
— Я обращаюсь к твоей совести, точнее — к ее остаткам. Расскажи все честно, помоги уничтожить банду. Тогда я первый буду просить трибунал о снисхождении. Может, еще и поживешь…
— Бабе своей пой, — вяло махнул рукой бандит. — Твой трибунал еще когда шлепнет, а я раскрой рот — свои через миг положат.
— Ничего. Мы тебя убережем. Слово.
— Все, начальник, поехали, меня кормить пора…
— Как знаешь… — равнодушно сказал Егор Елисеевич и вынул из кобуры кольт. — Повернись лицом к надгробию.
— На арапа берешь?
— Да зачем мне… — взвел курок Егор Елисеевич. — Как ни крути, в смерти ребят моя золотая доля. Совесть мучит, не могу больше работать. И ты верно сказал: трибунал — он еще когда тебе девять граммов отвесит… А я перед друзьями покойными очищусь и наказание за содеянное с чистой душой приму. Поворачивайся…
— Стреляй… — Бандит повернулся лицом к камню. — Думаешь, только вы непродажные такие? А я вас убивал и вперед убивать буду!
В кустарнике послышался шум, появился Еремин, он волок церковного сторожа, тот отчаянно упирался.
— Я за ним битый час наблюдаю, — отдышавшись, сказал Еремин. — Уж так прислушивался к вашей беседе, так прислушивался — уши выросли! — Еремин восхищенно улыбнулся. — А здорово оправдалось насчет кладбища! Факт, отсюда вся зараза идет. — Он ткнул сторожа в шею. — Как твоя фамилия? Выкладывай все!
— Без рук, — нахмурился Егор Елисеевич, но сторож неожиданно улыбнулся:
— Ничего, он не больно, а вот хвалит он вас рано…
— Ну тогда вы похвалите. Вон Тюкина. За стойкость, — предложил Егор Елисеевич.
— Не заслуживает. Знал, что я неподалеку.
— Откровенно.
— Так ведь дураков нет… Только поверьте, гражданин большевик, что с этой минуты ни у вас, ни в ЧК ни мытьем ни катаньем слова от меня не добьетесь. И от него тоже, — он повел головой в сторону Тюкина. — Фамилия же моя — Сушнев, если вам от этого прок…
— Ну почему же только от этого? — удивился Егор Елисеевич. — Вы же признались. Или я ослышался?