– Сегодня ничего приличного найти не сумела, – пояснила Анна Васильевна. – Так что поживешь здесь денек-другой, а я тебе квартирку подыщу. Да ты не беспокойся, – заметила она мою растерянность, – мы тебе не помешаем. Из гостиницы-то небось выписался? Так что идти тебе некуда. Располагайся.
Идти мне и впрямь было решительно неуда. Я смирился.
Как известно, нет ничего более постоянного, чем временные ситуации – у Анны Васильевны на кухне я прожил три месяца. По вечерам она приходила на кухню, закуривала «Беломор», современных сигарет не признавала, и мы вели с ней неторопливые беседы. Собственно говоря, я больше молчал и слушал. Слушал про то, как чудом выжила она в блокадном Ленинграде, как, будучи студенткой, латала-перелатывала единственное платье, как, после смерти второго мужа, боялась с кем-нибудь вновь связать свою жизнь. Про бесчисленных своих учеников рассказывать могла часами. Всех их Анна Васильевна помнила по именам и каждого из них продолжала она любить.
Через несколько дней после того, как я нее поселился, нам в редакции выдавали пресловутые продовольственные наборы. Я с гордостью нес в дом два килограмма костей со звучным названием «мясное рагу», пакет с торчащими во все стороны серыми макаронами и несколько банок каких-то неопределенных консервов. Анны АВасильевны дома не было, она отправилась после работы навещать какую-то заболевшую ученицу. Вовка и Леночка, радуясь моему приходу, тут же полезли в пакеты.
– Так, дети, – строго сказал я. – Бабушка вернется голодная, надо приготовить ужин. Я сейчас поставлю кипятить воду, а вы берите макароны и начинайте какждую макаронину продувать.
– А зачем их продувать? – не ведая подвоха, полюбопытствовали малыши.
– Как это зачем? Чтоб не слиплись.
Детишки на дурацкий розыгрыш клюнули моментально, разложили макароны на столе и принялись со рвением дуть в каждую макаронину. За этим занятием и застала их изумленная столь невиданной картиной бабушка. Она пыталась пресечь эту глупость, но не тут-то было. Вовка и Лена в один голос талдычили «дядя Олег сказал» и продолжали продувать макароны.
После ужина Анна Васильевна, по обыкновению, зашла на кухню. Я что-то строчил в блокноте.
– Занят? – спросила она и хмуро добавила. А придется прерваться.
Полагая, что сейчас последует справедливое внушение за нелепый розыгрыш, я смиренно вздохнул и приготовился извиняться. Но разговор принял совершенно неожиданный поворот.
– Ты что это удумал, в дом с продуктами приходить? – строго спросила она. – У нас что, еды нет, ты голодный ходишь? Стыдно, очень стыдно! Не ожидала, что ты способен меня так обидеть.
– Да помилуйте, Анна Васильевна. Чем же я вас обидел? На работе сегодня выдавали наборы. Куда же мне нести-то было, если не к вам? И потом, раз уже зашел такой разговор. Мне и так неловко. Я знаю, что ваша дочь живет отдельно. На детей, не обижайтесь только за прямоту, денег почти не дает. А тут я еще на вашей шее сидеть буду. Да мне просто кусок в глотку не лезет. Я же работаю, зарплату получаю. Почему же я не могу продуктов купить?
И вдруг она, отвернувшись, заплакала. Я от этого совсем растерялся, не знаю, как ее успокоить и, не понимая, чем же я так обидел свою хозяйку. Немного успокоившись, она с непередаваемой горечью заговорила:
– Неужели ты действительно не понимаешь, как меня обидел? Когда я, умирающая от голода, добралась из Ленинграда до Андижана и первый раз взяла в руки узбекскую лепешку, она показалась мне самым прекрасным блюдом из всех, какие я когда-то пробовала. Только бы был хлеб, мечтала я тогда. А какая нынче жизнь! И хлеба вдоволь, и других продуктов – ешь, не хочу. И ты еще смеешь о еде говорить.
– Но, Анна Васильевна, не можете же вы весь мир накормить и обогреть.
– Всех, всех, кого ты встречаешь в жизни, надо обогреть. – Анна Васильевна решительно загасила в пепельнице папиросу, поднялась с табурета, выпрямилась во весь рост и, хотя была она в домашнем застиранном халате, я я тотчас увидел перед собой строгую учительницу с указкой. В голосе ее зазвучал металл. – Никогда больше не смей этого делать. Ни-ког-да! – и твердой походкой вышла они из кухни.
Х Х
Х
…Наступил двадцатый мой день рождения. На сей «солидный» юбилей пригласил я к себе трех гостей, в их числе и своего непосредственного начальника Марка Кошеватского. К тому времени я уже был обладателем совершенно дивной отдельной комнаты «с удобствами во дворе». Ну, насчет комнаты я несколько погорячился. Баптист Федор оштукатурил пустовавший у него во дворе курятник, поставил печку-буржуйку, прорубил окно, приладил дверь и все это великолепие сдал мне за десять рублей в месяц.