Желая скрыть свое волнение, я не спеша расплатился за проезд, взял портфель и направился к крыльцу. Меня встретила соседка. Марфа с черной повязкой на руке, худощавая, быстрая в движениях — бригадир огородной бригады. По ее черной повязке, по полным тоски и горя глазам, по тому, как она разговаривала с людьми, я понял, что эта Марфа и есть главное лицо на похоронах. Она обняла меня и заголосила без слез, как-то ненатурально громко, говоря:
— Ой, Мишуня! Ой, родненький, не может встретить тебя твоя бабуся! Ой, как же она ласково всегда встречала тебя! Ой, лежит она теперя недвижимая!
И тут же, оставив меня и сразу перестав голосить, она деловым тоном сказала двум молодым бабам:
— Я же сказала, обязательно два котла. Людей-то сколько! Разводите костер, да поживее. Баранину должны вот-вот привезти. Я Митьку на мотоцикле послала, чтоб все было быстро и как следует. — Опять обняла меня и заголосила: — Ой, Мишуня! Горе-то какое! Бабуся твоя уже не выйдет из хаты, не взглянет на тебя…
Молодые бабы, получив от Марфы указание, пошли на огород, где уже начинал курчавиться дымок и темнели два котла. Стоявшие на крылечке бабы с заплаканными лицами, присмиревшие дети, тут же молча курившие мужики, увидев меня и Марфу, расступились, пропуская нас, и вот тут я уже окончательно убедился в верности своего предчувствия: я увидел гроб, обтянутый красной материей и подпоясанный широким черным кушаком. Гроб возвышался посреди комнаты, на столе, а в гробу, заваленное травой и ранними весенними цветами, чуть виднелось лицо моей бабуси. Оно ничуть не изменилось, было как живое, и левый глаз был почему-то закрыт слабее правого, в нем виднелась щелочка — казалось, будто бабуся в эту щелочку хотела посмотреть, что же здесь будет происходить, как с нею станут прощаться, чтобы потом, в последнюю минуту, встать и сказать: «Родные мои, так вы же рано, рано со мной прощаетесь, я еще поживу и своего Толика обязательно дождусь».
Возле землянки гремели те же фальшивые звуки медных труб, и когда они вдруг смолкли и в комнате наступила та странная, тяжелая тишина, какая бывает только на похоронах, я услышал знакомое мне жужжание мухи за оконной занавеской. «Это не муха плачет, это душа моего Ванюши прилетела ко мне и подает свой голос», — вспомнил я слова бабуси.
Ко мне подошла сестренка Таисия, обняла и, плача, сказала тихо, одними мокрыми губами:
— Миша, хорошо, что успел… Сегодня уже похороны. Второй день люди прощаются. Видал, сколько стоит грузовиков? Со всего района едут и едут, и все больше чабаны.
Попрощаться с матерью пришла, к сожалению, не вся ее шестерочка. Не было моего отца, и я пожалел, что не послушался совета Марты и не послал ему телеграмму. У изголовья матери, с правой стороны, сидел с поникшей, заметно побелевшей головой ее старший сын, Анисим Иванович, по левую — сын Антон Иванович, зажав в кулаке усы и закрыв глаза. Рядом с ним — сын Алексей Иванович, мужчина крупноголовый и совершенно лысый: только на затылке сохранились белесые кустики мягких и почему-то влажных волос. Возле Алексея дочь Анна Ивановна не переставала вытирать платочком глаза и по-детски шумно шмыгала носом. Рядом с Антоном — дочь Анастасия Ивановна со строгим худым лицом, с сухими, глубоко ввалившимися глазами; она часто вставала и старательно, так, чтобы все видели, поправляла в гробу цветы, как будто они лежали там как-то не так, как им следовало бы лежать. Шестое место у гроба было свободное, и я понял, что на нем, по местному обряду, должен был сидеть еще один сын покойной — мой отец Анатолий Иванович. Таисия, как бы понимая мои мысли, глазами указала на пустую табуретку и так же тихо, шевеля мокрыми губами, сказала:
— Миша, посиди хоть ты шестым. За отца.
Чувствуя усталость во всем теле и странную тяжесть в ногах, я присел, и слезы острым комком подступили у меня к горлу. Чтобы не разреветься, я стал прислушиваться ко все еще не перестававшему жужжанию мухи и в то же время смотрел на еле-еле заметную щелочку в левом глазу моей бабуси. Мне даже показалось, что старушка увидела меня и чуть заметно подмигнула одному мне, как она, бывало, это делала всегда, желая сказать что-то тайное, особенное. Затем я рассматривал цветы — и те, из которых были сплетены венки, и те, которые лежали вокруг головы: как раз их-то так старательно и поправляла моя тетушка Анастасия. И тут я неожиданно и с радостью увидел молоденькую, еще с бледными узенькими листочками, полынь. Ее тоненькие светлые стебельки лежали по обеим сторонам головы, прижатые к щекам покойницы, и от этих молоденьких веточек исходил хоть и слабый, но все такой же привычный запах, который, сколько я помню, не переводился в этой хате. По полыни были разбросаны, как стеклышки, беленькие подснежники — их тоже поправляла тетушка Анастасия.