У дяди Анисима Ивановича поступь тяжелая, в родительскую землянку он вошел как-то боком, не спеша, увесисто ставя крепкие, обутые в сапоги и несколько раскоряченные ноги. Увидев сына, моя бабуся повеселела, лицом помолодела, в глазах затеплилась радость. Анисим Иванович поздоровался, снявши картуз, сказал, что пришел проведать мать. Бабуся ласково и с упреком в голосе сказала:
— Аниська, мой старшо́й, ты-то живешь рядом с матерью, мог бы и чаще заглядывать к родительнице. А вот Толику трудновато. Игде эта Конга, игде материнский порог? Як ему, бедняжке, мать проведывать?
— Всегда вы, маманя, чуть что, так сразу о Толике да о Толике.
— Так ить младшо́й он, да и далече находится.
— Ну, как поживаете, маманя? — спросил Анисим Иванович, широкой спиной заслоняя оконце. — Не хвораете?
— Слава богу, сынок, покедова еще двигаюсь… Да ты садись, здоровило, от тебя аж тесно в хате. Мы тут с Мишухой беседовали, вспоминала я про нашу житуху в степу и о похождениях с отарой. Як раз перед твоим приходом всех вас шестерых упоминала. И про то поведала, як ты еще мальчуганом мастерски разделал овцу. Помнишь, Анисим?
— Такое, маманя, разве забывается?
— Ить малой же был, а умел.
— Когда надо, так все сумеешь. — Анисим Иванович уселся на лавке, положил на колени крупные темные ладони. — Вы же знаете, маманя, по части овец я все умел раньше и все умею зараз. Это те, некоторые из которых нынче наговаривают на меня всякую небылицу. И консерватор я, и отсталый элемент. И то у Анисима Чазова не так, и это у него не эдак. — Он доверительно посмотрел на меня. — Брехня! Вот ты, Михайло, мой племяш, человек грамотный, в Москве учился, приходи в мой стригальный лагерь и погляди, как у меня налажено стригальное дело. Могу заранее поручиться: у меня завсегда стрижка проходит намного лучше, нежели у некоторых из которых брехунов, да и лучше, нежели у того же всеми расхваленного Сероштана. Я уже не говорю о стригалях. А какие у меня стригальщицы! Бьюсь об заклад, нигде таких не сыскать. — Он усмехнулся, озорно поведя глазами. — И в работе — огонь, и в невесты годятся. Красавицы девчата! Ить правда, маманя?
— Лучше бы подумал, сынок, про свои соломенные кошары, — сказала старая чабанка, строго посмотрев на сына. — Ломать их давно пора. Ить одним своим видом позорят хутор.
— Никакого позора не вижу, — ответил Анисим Иванович. — Вы что, маманя, забыли, как в прошедшем времени жили чабаны. Вот мы и живем по старому чабанскому обычаю, как жили наши отцы и деды.
— Ох, гляди, сыну, доживешься по старому обычаю, пока к тебе припожалует Артем Иванович Суходрев да устроит в Привольном тайное голосование.
— Не боюсь я никаких голосований.
— А ежели хуторяне тебя не изберут? Что тогда?
— Кого же им избирать? Некого! — уверенно заявил Анисим Иванович и снова обратился ко мне. — Так что, племяш, придешь в мой стригальный лагерь? Вот и убедишься в моей правоте. А с Сероштаном мы еще потягаемся. И тем, его защитникам, следовало бы спросить не Сероштана, а овец, где им лучше живется: в этих каменных загородках или у нас в кошарах? И еще надо спросить у овец, что для них вкуснее — природная травка, та, что под ногами, или посеченная машиной суданка в кормушках? Ну как, Михайло, придешь в мой стригальный лагерь?
Я согласился.