Мое внимание привлекла совсем молоденькая мастерица. Она была так тонка и так стройна, что если бы не ее ячменного цвета завитки, кокетливо торчавшие из-под платка, и не тонкие девичьи брови, то ее смело можно было бы принять за паренька. Я стоял возле нее и любовался движениями ее рук, тем, как она наклонялась над овцой и как уверенно и смело вела машинку, как решительно отваливала тяжелый клок руна, и мне почему-то казалось, что только эта девушка умела в совершенстве владеть искусством стригальщицы. Ее правая рука так точно и так уверенно направляла острие машинки, так умело и так легко отворачивала срезанную, промасленную снизу желтым жирком шерсть, что эта работа, казалось, выполнялась автоматически и без всяких усилий. Я нарочно, стараясь, чтобы девушка не заметила, засекал время, и если, к примеру, одновременно у нее и у ее соседки на помост ложились овцы, то девушка с соломенными завиточками на висках заканчивала стрижку на две-три минуты раньше. Даже грубую шерсть, росшую у овцы на ногах, на хвосте, между рогами, так называемую оборную, которая шла, как правило, последним сортом, девушка остригала быстро и чисто, и я, видя это, не мог понять, где и когда в свои годы она успела этому научиться. Признаться, мне нравилась не только ее работа, а и она сама. В ее лице с разлатыми, как бы чуточку удивленными бровями, с завитками цвета ячменной соломы, в ее голубых внимательных глазах угадывалось что-то такое необычное, чего у других хуторских девушек не встретишь. Мне захотелось узнать ее имя, и я, выбрав удобный момент, спросил, как ее зовут.
Она посмотрела на меня, только чуть покраснела щеками и сказала:
— А тебе-то зачем знать?
— Затем, что есть же у тебя имя? Вот и скажи.
— Меня зовут Чабанка, — смеясь, сказала она. — Запомнишь?
— Это не имя, а кличка.
— Не веришь? Тогда уходи отсюда. Чего стоишь, бородач, как столб? Или тебе все это в диковинку?
— Я смотрю на тебя…
— На меня смотреть нечего, — перебила она. — Не на выставку пришел.
— Чего такая сердитая?
— Не мешай работать, вот чего.
— Смотри, как легко и просто у тебя получается. Я так не смог бы, честное слово.
— Еще как смог бы, — уверенно ответила девушка, ни на секунду не отрываясь от дела. — Надо только захотеть. Да и что тут особенного? Бери машинку, вот так, как я. Ножи острые, сами входят в шерсть, только направляй их. — Она усмехнулась. — Хочешь — научу.
— Зачем же мне учиться?
— Тогда уходи отсюда, не мешай.
В это время, довольный успешно начавшейся стрижкой, к стригалям подошел Анисим Иванович. Без картуза, с засученными до локтей сильными руками, по-хозяйски строг и озабочен, он только что побывал на сортировке и прессовке шерсти, я видел, как он брал на руки руно, — так берут тяжелую шаль, словно желая определить ее вес, и говорил нарочито громко:
— А ничего себе шубка, вес имеет!
Или, осматривая тюки, уже лежавшие на грузовике, прикрытые брезентом, приказывал покрепче увязывать их веревками и так же громко, голосом хозяина, говорил:
— Ну, в добрый путь!
Стригалям он помогал положить на стол овцу, обращаясь к ней и говоря:
— Потерпи, полежи смирно, любезная! — И — к стригалям: — А вы старайтесь, старайтесь, ежели хотите заработать.
Не минул и девушку с приметными светлыми завитками на висках.
— Молодцом, Акимцева! — сказал он. — Вчера ты была первая. А как сегодня? Сколько остригешь сверх плана?
— Сегодня будет еще больше, нежели вчера, не беспокойтесь, Анисим Иванович, — ответила девушка, не прекращая работу. — Только пусть посторонние не мешают.
— Верно, Акимцева, справедливо, — согласился мой дядя. — Мешать делу нельзя. Пойдем, Михаил.