— Слыхал жалобу? — спросил он. — Дивчина права. Видишь, как она изо всех сил старается, а ты забавляешь ее разговорчиками.
— Интересно было посмотреть. Вы же сами просили.
— Ну-ну, толкуй, Михайло, кому-нибудь другому, — возразил дядя. — Знаю я вас, некоторых из которых, что вам интересно. Поглядывал-то не на работу, а на Ефимию Акимцеву. А я же тебе что говорил? У нас не стригальщицы, а красавицы. Убедился?
— Кто она? — спросил я дядю про обладательницу столь редкого имени.
— Зоотехник четвертой отары.
— И стригальщица?
— Подрабатывает.
— Местная, из Привольного?
— Не, чужая, сказать, приблудная, — ответил дядя. — Из города до нас прибилась, и ничего, прижилась. Второй год у нас. И зоотехник стоящий, и стригальщица — что надо. Залюбуешься! Две нормы дает. Напиши-ка о ней в стенгазету. Такой старательной мастерицы, ручаюсь головой, ни у какого Сероштана днем с огнем не отыскать. А у меня — вот она! И все стригальщицы у меня — девчата бедовые. Да и парни тоже. Так что, племяш? Теперь, верю, убедился в наглядности: сероштановскому стригальному лагерю далеко до моего, не дотянуться. Чего молчишь? Как? Убедился или не убедился?
— Чтобы сравнить, надо побывать у Сероштана, — сказал я. — Вот побываю в Мокрой Буйволе, тогда скажу.
— Ну-ну, побывай, побывай у Сероштана, не возражаю, — сказал Анисим Иванович. — А кто это к нам? Кажись, начальство. Да никак сам Артем Иванович Суходрев? Он и есть! Михайло, ты же еще не встречался с нашим директором. Пойдем!
Дядя быстрыми шагами направился навстречу подъезжавшему к лагерю запыленному газику, так что я с трудом поспевал за ним. Я видел, как из газика вышел среднего роста мужчина, еще молодой, наверное, немного постарше меня, собой заурядный, ничем не примечательный, похожий не на директора совхоза, а скорее всего на директорского шофера. Худощав, поджарист, как кавалерист, костюм поношенный, измятый — именно в таких костюмах шоферы и сидят за рулем, и ходят к друзьям в гости. Голова у него-была крупная, несколько не по росту, лоб широкий, выпуклый, пострижен низко, «под ежика», впереди, как у залихватского парубка, непокорно торчал русый чубчик. Лицо простое, типично русское, именно такие открытые, опаленные солнцем и ветром лица чаще всего встречаются в степях Ставрополья. Отличали его разве что энергичность, резкость движений и живость серых умных глаз, да еще хитроватая усмешка на твердых губах, которая, как мне казалось, и появлялась всякий раз для того, чтобы добавить к уже сказанному: «Я-то все знаю, меня не проведешь, я только делаю вид, что мне что-то еще неизвестно, потому и спрашиваю, а на самом деле все давно известно…» С этой чуть приметной усмешкой на губах он и заговорил с дядей:
— Ну так что, Анисим Иванович? Чем порадуешь? Как разворачивается чабанская страда?
— Набираем скорость. Старт взяли хороший.
— Показатели? Сколько отправили шерсти?
— Шесть грузовиков. Сегодня еще не отправляли.
— Мало. Мокрая Буйвола отправила на фабрику двенадцать машин. Вдвое больше.
— Завтра увеличим.
— Зачем кормить завтраками себя и других? Шерсть надо отправлять каждый день.
— Так и будет. — Небритое лицо дяди то серело, то чернело. — Люди стараются, так что не беспокойтесь, Артем Иванович, план будет перевыполнен.
— Скажем гоп, когда перескочим.
Очевидно желая как-то смягчить разговор, Анисим Иванович обнял меня за плечи и сказал:
— Племяш, Михаил Чазов. Из Москвы приехал.
— Постой-постой, это, случаем, не тот Чазов, чьи очерки я читал в газете? — спросил Суходрев, и хитрая улыбочка задержалась на его губах, говоря: «Да я в этом и не сомневался, а спросить все же надо». — Назывались они, кажется, «Сельские этюды». Я не ошибаюсь?
— Нет, вы не ошибаетесь, — ответил я.
— Значит, из Москвы — и прямо в Привольный? — спросил Суходрев. — Ну, как там поживает столица?
— Шумит, как всегда.
— Отчего же сам припожаловал в степную тишь да глушь?
— Захотелось погостить у бабушки, пожить, так сказать, на приволье.
— Ну, чего-чего, а приволья у нас предостаточно, — сказал Суходрев, и в его голосе прозвучала гордая нотка. — Если и есть где приволье, то это у нас.
— Здесь, в Привольном, я вырос, школу кончил. Решил пожить теперь, посмотреть хуторскую жизнь.
— Пожить, посмотреть хуторскую жизнь? — переспросил Суходрев, и на его губах затеплилась хитрая улыбочка, как бы говорившая: «Ну и хитрун, ну и дипломат, да кто же тебе поверит, где отыщется такой дурень?» — Советую присмотреться к своему дядюшке. Может получиться презабавный фельетон об отсталом человеке. — И обратился с той же улыбочкой к Анисиму Ивановичу: — А что, неправда? Твои соседи давно шагнули в комплексы, а ты все держишься за свои дедовские кошары. Не тушуйся, Чазов, не красней, ведь говорю-то правду. Я и так чересчур снисходительно к тебе относился и к твоим кошарам, терпел, ждал, когда ты сам, по своей доброй воле, разрушишь эти скирды соломы. Вижу, терпению моему приходит конец. Придется и в Привольном прибегнуть к тайному голосованию. Пусть сами хуторяне скажут, нужен им такой управляющий или не нужен? Ну, пойдем, Анисим Иванович, посмотрим, какую шерсть дают твои овцы.