— Я не знаю и не хочу знать, что и как бывает у других.
— А известно ли е м у, что у него есть сын Юрий?
— Миша! Как ты можешь об этом спрашивать? — с той же обидой в голосе и с тем же блеском влажных глаз говорила Таисия. — Ну, конечно же, ему известно, что у него есть сын Юрий, и он как отец рад этому, как и я, любит Юрика, может быть, еще больше, нежели я. А как же должно быть иначе? Не понимаю.
— Вы и сейчас встречаетесь?
— Это что — допрос?
— Что ты, Таюша! Простое желание понять, что же с тобой произошло?!
— Извини, но твой вопрос — встречаемся ли мы? — похож на то, если бы я спросила у тебя: Миша, а ты каждый день обедаешь? Да, мы встречаемся, и часто. А видимся каждый день.
— И всегда тайно?
— Ты угадал. К сожалению, явно, открыто встречаться мы не можем. Но это уже не суть важно.
— Материально он помогает своему сыну?
— Миша, странные у тебя вопросы. Помогает ли сыну? Не это главное у него и у меня.
— Еще один «странный» вопрос — почему же вы не поженитесь?
— Вот это уже вопрос не странный. Не поженимся только потому, что нельзя. Есть на это важная причина.
— Какая? Или тоже секрет?
— Нет, не секрет. — Таисия наклонила голову и совсем тихо добавила: — Я не виновата, что у меня получилось так, как поется в песне: «А я люблю женатого…»
— Ну и что? Пусть разведется с женой. Не он первый…
— Нельзя.
— Опять — нельзя. Почему?
— У него своих трое, и каждый мал-мала меньше. На кого их, несчастных, оставить?
— Пусть возьмет с собой.
— А мать? Забрать у матери детей — значит убить ее.
— Она знает о том, что Юрий родился?
— Я об этом не думала. Наверное, не знает.
— Надо же вам искать какой-то выход из создавшегося положения.
— Он, выход, уже найден: у нас растет сын, мы оба счастливы. Чего же еще?
— Признаюсь тебе, сестренка, что-то счастье это кажется мне и странным и непонятным.
— А его, мое счастье, никто не понимает и, наверное, никто и никогда не поймет, в том числе и ты, — сказала Таисия, глядя на меня полными слез глазами, и этот ее взгляд как бы говорил с упреком: «Эх ты, а еще пишешь в газеты, а понять ничего не можешь…» — Миша, чтобы понять мое счастье, его надобно испытать и выстрадать, что называется, вкусить и испробовать: какое оно на вкус. Ведь даже родная мать не верит, что ее дочь счастлива. И я не знаю, как ей, а теперь и тебе, объяснить, какими словами доказать это мое настоящее, без прикрас, мое, бабье счастье. Сказать ей, что бабье счастье не в замужестве, она не поверит, хотя у самой это самое замужество было позорное и унизительное. Сколько она, бедняжка, выстрадала, сколько пролила слез. Да разве у нас мало таких женщин, кто, выйдя замуж, потом всю жизнь не живут, а мучаются и страдают. Я так выходить замуж не хочу и никогда не выйду.
Как и что можно было ей возразить? Или хотя бы ответить? Я не находил ни вразумительного возражения, ни подходящего ответа и молчал. И хотя все то, о чем я только что узнал от нее, являлось чем-то исключительным, как говорится, для обыденной жизни не типичным, не характерным, но я внутренне соглашался с Таисией: да, ничего не скажешь, по-своему она была права. И меня радовало, что даже то немногое, о чем она успела поведать мне, раскрывало ее внутреннюю сущность, ее душевную красоту, которой она, как бы взамен недостающей красоты внешней, была так щедро одарена от природы. Я верил, что именно вот такая, как Таисия Кучеренкова, умеет любить большой и сильной любовью и что можно по-настоящему полюбить и ее, и полюбить так, как любит ее тот женатый мужчина, кто является отцом Юрия.
Как это нередко со мной случалось, во мне проснулась любознательность журналиста. Мне захотелось узнать, что же моя сестренка записала в свои ученические тетрадки, которые хранила в ящике стола, под замком. Я заговорил осторожно, исподволь. Таисия молча слушала меня, и по тому, с каким удивлением посматривала на меня, было видно, что она никак не ждала от меня такой осведомленности.
— Странно и непонятно, — сказала она, сердито глядя на меня. — Откуда тебе известно об этих тетрадках?
— Ну, известно, и все, — ответил я. — Догадался интуитивно. Я подумал: не может же моя сестренка ничего не записывать. И в своей догадке не ошибся.
— Миша, по глазам вижу — хитришь, Ну как ты мог догадаться?
— Вот так и мог.
— Наверное, мать говорила.
— Мать или не мать — это сейчас неважно, — сказал я. — Важно — прочитать бы твои записи. Разреши, а? Ну, хотя бы взглянуть в некоторые тетрадки.