— Что для меня эти шесть овечек? Так, пустяк, и ничего больше. Не отыскались хозяева, и не беда. Подожду еще с месяц, а потом пущу под нож валушка и буду угощать шулюмом соседей, пусть лакомятся, — говорил он, подбодрив ладонью свои усищи. — А вот моя главная беда, дорогой товарищ, что на старости моих годов жизня моя пошла наперекосяк, завихляла, закружилась. Много в моей жизни стало непонятного и непривычного, сказать, чужого. Рассуди сам. Того, неживого Горобца поставили перед Домом культуры, пусть-де стоит, как страж, а этого, — он положил сухую волосатую руку на грудь, — живого Горобца заставляют разувериться в том, во что он верует с малого детства. И через то, дорогой товарищ, и проистекает душевная тревога, и мучают бессонные ночи, и сидят в голове мои каждодневные, тяжкие, как гири, думы… А кто повинен? Андрей Сероштан, и никто другой. Не вернулся бы он в Мокрую Буйволу, и все, что тут устоялось за многие годы, как устанавливается в ставке вода, так и сохранилось бы нетронутым, а извечный наш чабанский порядок не был бы нарушен. А что у нас зараз получилось? Куда ни глянь, кругом одна безобразия. Вот у твоего дяди Анисима Ивановича во всем порядок, а у нас — во всем непорядок.
— Сгущаете краски, Силантий Егорович…
— А чего их сгущать? Прибыл к нам Сероштан и разорил готовое, все то, что до него тут построили наши хуторяне, и радуется, — продолжал изливать обиду старый чабан. — А тут надобно не радоваться, а плакать. Так иной раз бывает с муравейником в степу. Мирные трудолюбивые существа постарались и соорудили все так разумно, что лучшего и желать не надо. Один, человек умный, пройдет мимо муравейника, полюбуется тем порядком, каковой завели у себя муравьи, и пойдет себе своей дорогой. А другой? Так, сдуру, ковырнет палкой, и уже все привычное, установившееся нарушено… Вот точно так, дорогой товарищ, и поступил Сероштан в Мокрой Буйволе. Ковырнул палкой, и все тут. Построил для овец загородки — надо же такое придумать! Лишил животину свободы, а чабанов — их привольной житухи. А зачем? Кому нужно это овечье несчастье? Никому. Упрятал овец в каменный мешок и геройствует. И хоть возле тех мешков пристроил загороженные базы, но это же не степь, а всего только базы.
Мне не раз приходилось замечать: Силантий Егорович или не мог выговорить, или не хотел произносить слово «комплекс» и всегда говорил либо «сероштановские загородки», либо «овечье несчастье». Он уверял меня, что овцы, отлученные от пастбищ, от привычного для них раздолья, постепенно переродятся и погибнут, потому как по своей свободолюбивой природе они не то что, допустим, свиньи, не смогут вынести длительного затворничества. К тому же им нужен корм не тот, который секут и косят машины и который воняет бензином, а тот, который всегда находится у них под ногами.
— Она, овечка, знает, каналья, какую травку съедать ей утром, натощак, а какую в обед или вечером, — пояснял старик. — Сколько помню себя — от мальчуганства, когда еще мой батько первый раз взял меня с собой в отару, и до старости, — я знал, что овцы, как ты их ни приучай к иной житухе, а они без приволья, без того, чтоб перед их взором, куда ни глянь, повсюду стелилась трава и трава, это уже не овцы, а так, одна видимость. То же можно сказать и о чабанах: ежели они не ходят за отарой и уже позабыли, что оно такое, ярлыга, и как ее класть на плечо или как ею хватать овечью ногу, то это уже не чабаны, а одна насмешка над чабанами.
Себя же он считал настоящим чабаном, то есть человеком степным, у которого от рождения были задатки овцевода, дававшие ему право как-то по-особенному, не так, как другие, любить и понимать отару: он был уверен, что отару никто так не мог ни любить, ни понимать, как любил и понимал он, и этим гордился. Может быть, поэтому при всяком случае, а чаще без случая напоминал, что не зря же на его груди красуется не одна, а две Звезды Героя и не чья-либо, а его, Силантия Горобца, голова отлита из бронзы и поставлена в центре Мокрой Буйволы — пусть люди смотрят и знают, какие на свете бывают настоящие чабаны.
Как-то я попросил старика пойти со мной на овцеводческий комплекс.
— Удивляюсь на тебя, Михайло, — сказал он, хмуря брови. — Это за каким же дьяволом мне туда ходить?
— Просто сходим, посмотрим вместе.
— Глаза мои не могут глядеть на ту безобразию.
— Все же интересно посмотреть.
— Ничего там интересного нету. Есть одно знущание над животными.
И все же согласился.
Как только мы пришли на комплекс, издали почувствовав специфический запах кошары, и Сероштан, увидев нас, направился к нам навстречу, старик, вместо того чтобы поздороваться, спросил: