— У-у-у-у! — Лысый упал на задницу и отполз в сторону, тяжело дыша. — Я… уже… все…
— Следующий! — громогласно возвестила девица, прикурив сигарету. — Ну давай, не задерживайте очередь. Сами ведь хотели.
— Да они ссут. — Лысый встал, натянул штаны и небрежно сплюнул в их сторону. — Эй, а хотите, я еще три раза, за вас? Мне не в падлу.
— Не-е, я сам! — решился наконец Шмыга и стал лихорадочно расстегивать джинсы. — Что, думаешь, самый умный? И ни фига я не боюсь. Я ей щас как задую, по самые гланды. Правда, Жук?
— То-очно! — ответил мальчик, краснея от непонятного удушья и растерянно оглядываясь по сторонам. — А че Пончик так долго?
Задуть у Шмыги не получилось, потому что с перепугу у него пропало всякое желание. Лапушка, как увидела, аж закатилась со смеху.
— Че ты прешься, че ты прешься?! — зло закричал пацан, быстро натянув трусы. — Я тебе щас как в табло накачу — зубы растеряешь!
Лысый сидел в сторонке и праздновал победу. Потягивал пивко из бутылки и гордо ухмылялся.
— Ладно, пойди пока, подрочи в кустах. — Девица посмотрела на часы. — Эй, кто там, Жук, иди сюда. У меня полчаса на вас троих осталось. Давай, пока там Пончик гадит.
— Кто, я? — Жук нервно огляделся.
— Нет, Пушкин. Давай.
— Я… — Он вдруг попятился. — Мне нельзя, я…
И, решив не объяснять, почему нельзя, развернулся и быстро побежал в лес. По дороге чуть не сшиб Пончика, который стоял за деревом и подглядывал.
— Эй, Жук, ты чего?! — кричала ему вслед Лапушка. — Жук, я тебя люблю! Я согласна стать твоей женой! Жук! Вернись, я все прощу!..
И хохот. Этот жуткий, противный хохот дружков… Да какие они ему дружки? Плевать он на них на всех хотел. И вообще, он Машку любит из второго подъезда, у нее папа директор инофирмы и «мерседес» шестисотый под окнами…
Отбежав метров на сто, Жук остановился и огляделся. Глупо все-таки получилось. Они же теперь всем в школе расскажут. Машка, если узнает, говорить с ним не захочет. И вообще, глупо. Нужно вернуться, пока не поздно, и трахнуть эту дуру Лапушкину, чтобы знала.
Жук развернулся и решительно зашагал обратно, расшвыривая ботинками серый снег вперемешку с прошлогодними листьями…
— Ну, чего ты там так долго? — спросила Лапушка у елозившего на ней Пончика, который теперь больше походил на помидор и весь покрылся капельками пота. — Мозоль натрешь… Ой, смотрите, Жук возвращается.
Жук медленно вышел из-за дерева и остановился посреди поляны, глядя на дружков широко раскрытыми от ужаса глазами. В руке у него была какая-то тряпка.
— Лапушка, — сказал он тихо, — а там баба лежит. Мертвая.
— А тут живая лежит! — хохотнул Лысый.
— Нет, правда. — Он бросил тряпку перед собой и медленно сел на снег.
— Что это? — Лысый поднял тряпку, но тут же отбросил и попятился от нее, чуть не налетев спиной на Лапушку с Пончиком.
Это были женские трусы. И они были все в сгустках бурой засохшей крови.
— Бежим! Бежим быстро! — закричал он и бросился наутек. Шмыга тут же сорвался с места и побежал за ним.
— Что, куда?! Что случилось?! — Пончик вскочил и запрыгал на одной ноге, натягивая штаны. — Да он гонит, перестаньте!
— Эй, меня подождите! — Лапушка проворно натянула джинсы и бросилась за парнями.
Жук сидел на мокром грязном снегу и не мог пошевелиться. Только растерянно смотрел на дружков.
— Подождите, а как же она? — спросил шепотом, когда остался совсем один. Потом, по-стариковски кряхтя, встал и тяжело побежал вниз по горе. Выскочил на аллею, чуть не сшиб какого-то старика с воздушным шариком, налетел животом на ограду и бросился к дороге.
Мартышка, она же Туловище, она же подруга рокеров Оля Симонова, обладала действительно большими «ушами».
Клавдия отметила этот незначительный для следствия факт, когда девчонка вошла в комнату.
Как говорится, сначала долго-долго грудь, а потом девушка. Но рокеры явно были несправедливы, когда говорили, что «уши» висят, как у спаниеля. Нет, эти «уши» торчали с вызывающей прямотой.
— Сколько ж тебе лет? — невольно ахнула Клавдия, уставившись на девчонку.
— Пятнадцать, — сказала Оля, скромно потупившись.
— А честно? — не поверила Клавдия, предполагая, что девчонке никак не меньше девятнадцати-двадцати.
Симонова еще сильнее покраснела и пролепетала:
— Четырнадцать.