Меня так и тянуло сказать: «Да вали давай уже к себе!» Сам же только что громогласно так возмущался, что я ему спать мешаю. А теперь брату вдруг резко спать расхотелось, вот и расселся тут, как будто его кто-то сюда приглашал. Но не выгонять же Артёма из моей комнаты в самом деле? Это не просто невежливо, но ещё и недальновидно. Он-то у себя дома, а как долго я здесь продержусь, пока неизвестно. Кто вообще сказал, что моё столь внезапное усыновление — не просто временная блажь? Поэтому пусть братец сидит тут себе сколько влезет, раз ему по ночам больше заняться нечем. Я его присутствие уж как-нибудь перетерплю.
Молчание, повисшее в комнате, было почти осязаемым. Оно давило по нарастающей, как стремительно раздувающаяся подушка безопасности при дорожной аварии. Вроде бы и небольно, но очень неприятно. Следовало сказать что-то, хоть какую-то глупость несусветную, чтобы её нарушить. Но на общение меня по-прежнему совсем не тянуло.
Вот о чём с ним вообще говорить? Особенно после того, как Артём меня при первой встрече милашкой и пидором обозвал. Не знаю даже, что хуже. Нет, в случае острой необходимости я бы, конечно, извилины поднапряг и какую-нибудь более или менее интересную ему тему для разговора из пальца высосал. Но сейчас такой необходимости не было, поэтому мне совсем не хотелось ни думать, ни разговаривать. Не проснулся, видимо, ещё. Или не выспался. А может, мозг приснившийся кошмар ещё не переварил и не переосмыслил, потому и работать дальше отказывается.
Артём тоже к общению со мной не особо рвался. Поэтому мы просто молчали и пялились друг на друга, как два идиота. Странно, что несмотря на весьма позднее время, спать мне совсем расхотелось. То ли присутствие постороннего раздражало, то ли было просто страшно засыпать из-за того дерьма, что приснилось. Но выспаться как следует всё же необходимо, иначе утром буду не человек, а овощ. Я попытался устроиться поудобнее. Взбил подушку. Завернулся в одеяло. Не помогает. Сна ни в одном глазу.
— Что, совесть спать не даёт? — вдруг проницательно усмехнулся пристально наблюдавший за моими мучениями Артём.
Меня будто током ударило. Нет, сначала лютым холодом окатило с головы до ног, потом в нестерпимый жар резко кинуло. Показалось вдруг на миг, что «братец» всё-всё про меня знает. Все постыдные и страшные тайны, которые я и от себя самого в самом дальнем уголке памяти прячу. Откуда?! Да нет! Невозможно. Просто Артём решил воспользоваться подходящим моментом и попытался меня на сопливые откровения развести. Говорят, что ночью всех тянет на задушевные разговоры и чистосердечные признания. Вот только от меня такой глупости никто не дождётся. Есть вещи, о которых лучше не вспоминать. И не рассказывать. Никому. И никогда.
Но перетрусил я в тот момент знатно. Думал уже: всё, конец… Еле-еле дёрнувшиеся в попытке прикрыть безобразный шрам на голове руки остановил и невозмутимое выражение лицу придал. Шрам надёжно под отросшими волосами спрятан, а предательскую седую прядь, выросшую на месте ожога, стилист в тон остальным волосам окрасил. Так что кроме собственной непослушной совести других предателей в обозримом будущем не предвидится. Свидетелей моего «падения» и последующей мести в живых нет, а совесть… Потерпит уж как-нибудь.
— Со своей совестью я давно договорился, — после небольшой заминки уверенно ответил я Артёму. — Так что беспокоить меня она не должна.
Забавно вышло. Вроде и отшутился, а ведь чистую правду сказал. Совесть иной раз только жить мешает. Вот и приходится заталкивать её куда подальше.
— А было о чём договариваться? — поинтересовался, хитро прищурившись, Артём.
— Само собой, — не менее хитро усмехнулся я в ответ. — Все мы — нераскаявшиеся грешники.
И опять ведь опять ни слова ни солгал. У каждого грехи, у кого больше, а у кого меньше. Вся разница в том, как мы к ним относимся. Кто-то стыдится, кто-то прощение вымаливает. Я вот предпочёл вообще всё забыть и живу, словно ничего и не было.