Едкая горечь заполняла все его существо. Звезды на небе переливчато смеялись над глупым студентом, влюбившимся в «Бога», да еще и - своего же пола. Река, протекающая неподалеку, шумела волнами, ведь было достаточно ветрено, но Ал не чувствовал ветра, бившего в лицо. Ему было все равно. Бокал красного полусладкого просился наружу и парня вывернуло в ближайшую мусорку. Какие-то бумажки неслись ему навстречу по мостовой. Гонимые ветром полиэтиленовые пакетики липли на его фигуру, но Ал даже не стряхивал их с себя. Хотелось к мосту. Очень хотелось к мосту. Зачем? Вопрос. Там можно было все закончить. Как? Вопрос. Альфред не хотел умирать. Нет. Он хотел похоронить эти невесть откуда взявшиеся чувства и привязанность. Он желал. Так желал быть рядом с этим танцором. Просто быть. На большее ум Альфреда даже отказывался думать. Просто… ну… дружить? Ох, глупые. Дурацкие мечты! Полноте, батенька. Как вяжется «быть рядом» с хотя бы «потрогать эти волосы»? Ну и что, что не вяжется? Какая разница. Ведь все равно все это лишь в голове. Зачем вообще думать об этом. Зачем же думать об этом? Еще в детстве бабуля говорила Алу, что, ежели на душе черно, но нужно высказаться матушке-реке и она унесет прочь все печали и невзгоды. Альфред не верил. Но сейчас, видимо, подсознательно вспомнил эту присказку, оттого и спешил к мосту. Выплакаться? Выговориться? Хрен знает. «Да где ж взялся этот ветрюган-то?, - ожесточенно подумал парнишка, зло отбрасывая с себя очередную обертку от мороженного. – Люди свиньи, мать твою!»
Вот и мост. Звездные блики переливаются на глади волн, словно черный шелк занавеса в «Приюте Ангелов». Как сегодняшний плащ, в который был одет Герберт.
Черт-черт-черт!
Начинает ощущаться пронизывающий холод, ведь куртенка на студенте не такая уж и теплая. Ботинки цепляют камни мостовой. Мостик небольшой. Скорее – декоративный, но сойдет и так. Небольшой, но достаточно высокий, ведь тут что-то типа овражка. Плещется внизу река, завихряясь на корягах белыми барашками водоворотиков. Ветер дует в спину. Хоть так. Но волосы на голове Ала встают дыбом. Ну и ладно. Какая разница. Парень склоняется низко-низко над перилами и всматривается в водяную мглу. Губы начинают шептать сами собой. Ну право слово! Серьезно? О чем говорить-то? О своем одиночестве и непонятной тяге к другому мужчине? Очень красивому и недоступному. О том, что сомневаешься в собственной душе и праве выбора? О том, что судьба жестока и почему купидоны такие г*внюки? И как итог – обещание никогда больше не приближаться к «Приюту». Точка.
Точка? Ха. Запятая.
Деликатного покашливания не слышно за воем ветра. Закутанную в тот самый черный плащ, да еще с капюшоном на голове фигуру вполне можно испугаться. Когда эта фигура внезапно прислоняется к перилам спиной в паре шагов от Альфреда, он едва от ужаса не сигает вниз с моста. Опасно накреняется, ведь закружилась голова. Бледная изящная кисть, молниеносно высвобожденная из черных пол плаща, споро успевает перехватить парнишку практически за шиворот. Сердце колотится где-то в горле. Умирать страшно. В холодных темных водах сгинуть обидно и ужасно. Попасться в лапы маньяку ничем не лучше. От неожиданности и паники Ал плохо соображает. Кажется, звезды отражаются в широко открытых от ужаса глазах и тогда незнакомец встряхивает головой, роняя с волос капюшон. Задира-ветер тут же подхватывает длинные светлые локоны, взметая их ореолом вокруг породистого аристократичного лица.
- Ангел, - одними губами шепчет шокированный Альфред, готовый рухнуть в обморок.
Незнакомец скорее читает это слово по губам, чем слышит в завывании стихии и фыркает. Спустя секунду дает парнишке несильную пощечину достаточную для того, чтобы привести студента в чувство. Взгляд Ала приобретает осмысленность и некую обреченность.
Тут стихии угодно чуть уменьшить свою силу. Очевидно для того, чтобы высокий блондин мог услышать:
- Ты…
- Я, - отвечает Герберт и за шкирку сдергивает неудачливого самоубийцу с шаткого мостика.
***
POV Герберта.
Я так давно тупо выживаю, что у меня практически не осталось никаких желаний. День – сон и минимальные бытовые дела, а также – уход за своей внешностью и телом, что было данью работе и ее неоспоримым условием. Ночью – сама работа. Практически всегда равнодушие ко всем маслянистым и похабным взглядам, что липнут ко мне, стоит лишь показаться из-за занавеса. Я знаю. Я привык. Я давно постановил себе считать свою работу чем-то вроде зарядки. Танца для самого себя. И все. День за днем. Ночь за ночью. Денег хватало впритык, но я не хочу быть чьей-либо игрушкой и искать себе папика. Если я выхожу на улицу днем – одеваюсь я крайне неприметно и волосы мои зачастую стянуты в хвост под глубоким капюшоном. Я не хочу ловить на себе взгляды, ведь все это ложь. Однажды в моей жизни уже была любовь. Я так считал. Пока меня не выбросили, как надоевшего котенка. Я был юн. Я был так юн. С тех пор я очерствел, потеряв много лет на самобичевание и слезы. На разбор полетов и бессмысленные диалоги в голове. Что я хотел доказать. Кому? Тому, для кого был лишь смазливой игрушкой? Глупо, Гер. Как глупо. Но так больно, ведь мои-то чувства были искренними. Самыми нежными и самыми драгоценными, какие только бывают. Настоящими. С тех пор я не верю людям. Ни на кнат. Да, я не шибко умный, чтобы освоить какую-то супер-прибыльную профессию. Да, я сам приехал как-то из глубокой-глубинки. Точнее, меня «приехали». Ну и вот. Вернуться домой с таким позором было быше моих сил. Да и куда. К кому? Никого не осталось. Устроился в городе, как получилось. Сначала говорил себе, что, мол, все временное. Пройдет. Что-то придумаю и поменяю, но… Шли месяцы… годы… Четыре долгих года я ублажал уже взоры самых искушенных обитателей «Приюта». Четыре года я танцевал на пилоне, скрываясь днем от жадных глаз за слоями неприметной черно-серой одежды. Четыре года… Какие-то моральные принципы у меня все же есть, как я уже сказал. Я так и не завел себе «папика», обеспечивающего мне безбедное существование. Не завел, хотя сто раз мог бы. Чисто теоретически. Практически – не смог. Было противно. Изредкие любовники оказывались лишь любителями свежатенки и моего сценического супер-образа. Стоило им пару раз увидеть меня в домашней обстановке да без боевого раскраса и «перьев» - эти люди быстро «затухали» и скоро исчезали из моей жизни. Я их не винил, лишь больше замыкался в себе, надевая перед выходом на сцену свою визитную «маску» холодного и загадочного. Любви не бывает. Привязанностей нет. Вот что я уяснил. Есть деньги. Есть выгода. Есть власть. Есть голод и неоплаченные счета. И есть жизнь, которая мне, по сути, не особо-то и нужна. Но я влачу ее, ибо самоубийство все же тяжкий грех. Вот и выходит, что жизнь вроде есть, а вроде – и нет. Потому как желаний нет. Давече меня спросили в том году, что я мечтал бы увидеть под новогодней елкой. Где-где, простите? Елкой? Я и забыл, что я должен что-то хотеть и ждать подарка. Точнее, я давно уже не жду от жизни ничего хорошего в свой адрес. Не жду от Вселенной. Я устал ждать. Поэтому – я вновь и вновь выхожу ночью на пилон и исполняю один из своих номеров, которые ставлю сам. И лишь одно в каждом номере настоящее – мои глаза. Эту слабость я могу себе позволить, она не нарушает сценарий и сценический образ. Грусть в моих глазах настоящая…