Толпа молчала.
— Ну? Кто-нибудь ездил верхом? В коляске?
— Начальник, начальник, — из задних рядов пробился молодой мулат с бородкой клинышком. — Зачем обижаешь? Проскачу, лошадь ногами удержу, деньги получу. Верно, ребята? Ну, что молчите?
Один из барбров усмехнулся. Мулельге хмуро оглядел мулата, кивнул. Ассоло подвел Бету, Мулат взял поводья, легко вскочил в седло. Бета, почувствовав руку, вздрогнула, загрызла удила.
— Давать на дорожку? — улыбнулся мулат.
Барбр поднял руку, и мулат нехотя слез.
— Ха… — барбр лег грудью на круп.
Не дотрагиваясь до поводьев, мгновенно очутился в седле. Повис на одной ноге, дотянулся до уздечки. Приник к лошадиной шее. Бета закружилась, взметывая копытами песок. Старая лошадь крутилась, как жеребенок, быстро перебирая ногами. Белый плащ барбра слился с крупом Беты, казался попоной.
— Ха!
Бета остановилась как вкопанная. Ноздри ее дрожали. Глаза нашли глаза Кронго. Барбр тоже следил за его глазами. Барбры с детства могут только чувствовать лошадь — но не понимать. То, что затеял он, Кронго, не так безнадежно. Еще хотя бы человек шесть. Он объяснит им, он будет следить.
Барбр слез. Бета потянулась — шеей и губами, все еще глядя на Кронго, заигрывая с ним.
— Это скаковая английская лошадь, — Кронго легко отстранил переносицу Беты. — Никогда больше не ущемляйте у нее сухожилия. Запомните.
— Берем обоих. Отойдите в сторону, — Мулельге не обращал внимания на сложенные руки.
— Кто еще умеет сидеть на лошади?
Седой манданке по-прежнему смотрел на Кронго. В этом взгляде было понимание, что его не возьмут.
— Не боитесь грязной работы?
Манданке вздрогнул. Поклонился. Мулельге похлопал мусульманина по плечу.
— Отойдите, молла, мы вас берем. Кто еще умеет на лошади?
Кронго заметил взгляд — теперь в эту сторону смотрел и Мулельге.
— Вы знаете лошадей?
Человек был худ, одет по-европейски, кожа матово-серая, как у жителя центральных районов. Но изогнутый крючком нос… Тонкие длинные пальцы.
— Местный?
Негр, щурясь, разглядывал что-то в небе.
— Городской?
— Городской, Жан-Ришар Бланш, — негр широко улыбнулся. Он явно говорил на парижском арго.
— Сядете на лошадь?
Странная, деланная улыбка. Но что-то в нем есть.
— Попробую, — Бланш долго, как слепой, ощупывал и мял поводья.
Он явно держал их первый раз в жизни. Положил руку на холку, попытался вскочить. Не получилось. Бланш с трудом удержал Бету за шею, примерился снова. Наконец вскочил, еле-еле удержался. Он был худ, костляв. Бета переступала ногами, дергала головой.
— Вы хотите работать жокеем?
— Кем назначите, — Бланш говорил в такт движениям, трясясь и стуча зубами. — У меня нет работы. Есть диплом. Мне не на что жить. Я люблю лошадей. Чертова лошадь.
Он пытался во что бы то ни стало удержаться. Улыбка, манера глядеть, наглая и застенчивая, по-прежнему не нравились Кронго.
— Хорошо. Мы берем вас. Мулельге, помогите ему.
Уцепившись за Мулельге, Бланш сполз вниз. Прихрамывая, пошел к остальным.
— Мулельге… Наберите рабочих на конюшни, на свое усмотрение.
Но ведь кто-то из них будет работать на Крейсса. А кто-то — на Фронт.
Но это не имеет значения. Он не должен думать об этом.
Он тогда вернулся в Париж, занялся с отцом лошадьми. Но главное, что он чувствовал, была наполненность Ксатой. Наполненность Ксатой и ощущение перемены в самом себе. Удивительно — но теперь он воспринимал как должное совсем иное значение смысла вещей, которое ему вдруг открылось. И так же как должное воспринимал вот это свое соединение с ней, вот именно — наполненность Ксатой, которую ощущал постоянно.
Раньше, участвуя в заговоре, в том тайном приготовлении к заезду на Приз, которое затеял отец, в скрытой от всех работе с Гугеноткой, участвуя во всем этом вместе с отцом, — он тем не менее смотрел и на заговор, и на всю затею отца отстраненно, чужаком. Пусть даже этот чужак искренне вносил свою помощь и с сочувствием следил за этими усилиями. Но он был чужаком в этом предприятии. Во-первых, потому что не верил в конечный успех, не верил, что молодая лошадь, пусть даже с прекрасными данными, сможет обойти Корвета. Во-вторых, он понимал, что затея отца, даже если Гугенотка возьмет Приз, все равно ничего не принесет ему, кроме неприятностей. Отец потеряет гораздо больше, чем приобретет.
Теперь же, еще в первый день, вернувшись в Париж и обходя с отцом конюшни — при этом он нашел Гугенотку в отличном состоянии, — он вдруг подумал: почему же раньше он смотрел на заговор отца отстраненно? Теперь он видит все в другом свете. Да, он и теперь считает, что отец может проиграть больше, чем выиграет. Но все переменилось — вот в чем дело. Ведь он понимает, против чего направлен этот заговор. Против Генерала, против его дутого могущества. Могущества тайных перекупщиков лошадей, могущества, которое было достигнуто инспирированными заездами, а потом — монополией на элиту. И потом уже это дутое могущество было поддержано всем остальным: попавшими в кабалу к Генералу холуями; продажной прессой; обозревателями, получавшими баснословные подарки; наконец, публикой, которая была подготовлена и теперь уже, получив кумира, фанатично поклонялась ему. Публика сама создала «великого наездника современности». Публика, для которой Генерал давно уже стал всеобщим любимцем, была теперь его главной поддержкой.