– Прощайте и… спасибо, что дали мне свободу, – выдохнул Харт, покидая навсегда свой дом и входя в новый мир.
141. Заходя в больничную палату, Гелла не ожидала увидеть отца стоящим рядом с проходом. Неужели он так ждал её, чтобы лично поприветствовать?
– Папа… – потянулась девочка к своему отцу, видя, как на его вспотевшем лице дергается странноватая ухмылка. Всё оказалось гораздо прозаичнее, и вместо счастливой встречи и слов благодарности за очередное посещение, Геллу встретил мощный приступ рвоты Фрэнка, который заставил его выблевать прямо на белоснежный пол госпиталя коричнево-кровавую массу.
– Чё стоишь? – дрожащим голосом проговорил Фрэнк, – Гелле повторять не стоило, и она пулей вылетела из палаты за санитарами. Иногда ей думалось, а не лучше было бы оставить отца в покое и позволить дожить отпущенные ему месяца в нормальном состоянии, ожидая, когда эфирный приступ нанесёт свой сокрушительный удар, чем позволять ему существовать день ото дня на препаратах, которые превратили его внешне в обтянутый кожей скелет с лысой черепушкой, а внутренне – в раздражительного и гневного зануду, который теперь обладал целым спектром различных недугов благодаря ядам, разгуливающим по его крови, которые безуспешно пытались убить эфирный вирус, по пути уничтожая все здоровые ткани, что попадались на пути.
Гелла ненавидела себя за эти мысли, ненавидела, что за свою доброту человек, который вытащил её из ада, теперь так страдает. И ненавидела она себя, ту, которая считала, что ему лучше было бы поскорее умереть счастливым в относительно здоровом теле, чем, превратившись в полу-покойника, проклинать всю жизнь и мучить морально всех, кто был рядом с ним. – Возможно, – сбегая вниз по лестнице, – подумала Гелла, – это какой-то тест создательницы, чтобы проверить наши узы. Но каким ублюдочным существом надо быть, чтобы творить такое с теми, кого ты создал? Гелла никогда особенно не верила ни в каких богов или порядок, который стоял бы за хаотической массой событий и совпадений, которые и составляли суть разнообразия жизни, но тут ей захотелось, чтобы создатель мира обрёл форму, став гигантской надзирательницей-богиней из приюта Геллы. Тогда она могла бы избить эту жирную суку до полусмерти, которая допускает страдание таких хороших, искренне любящих окружающих людей. Почему эти мрази из приюта до сих пор живы, здоровы? – колотила мысль Геллы изнутри, – почему Фрэнку, этому удивительному писателю, острейшему уму современности предстояло выносить все эти муки? Почему первый человек, первый мужчина, которого она полюбила, по-настоящему полюбила, должен проклинать своё тело и мир, что его породил, вместо того, чтобы наслаждаться им? Тут Гелла моментально вспомнила слова отца, ей же сказанные, про то, как важно жить одним моментом, что это и есть божественный промысел, это и есть универсум в одном моменте. Но как жить этим моментом, когда твоё тело буквально распадается на куски и никто не способен тебе помочь? Гелла не знала ещё многого о взрослой жизни, но она уже догадывалась, из чего она складывалась, особенно для её отца, который на протяжении последних коротких лет старался проводить всё своё свободное время с дочуркой, которую ему подарил мир. Призвание писателя осталось в прошлом, из-за эфира ткани его организма, включая мозг, разъедались вирусом, и ему надо было поразить именно те участки, которые отвечали за функционирование рук и отделы памяти, поэтому при всей технике, которая могла бы записывать его мысли и переводить в текст, он не мог долго держать в памяти то, что было необходимо для связного цельного сюжета, и это приводило его в бешенство. В этот момент лучше было бы и вовсе не находиться рядом с ним. Однажды и Гелле прилетела порция обвинений в её безразличии, холодности, эгоизме, что затем нашло свой выход в физической атаке принадлежностями, которые находились рядом с кроватью. Фрэнк хватал зубами всё, что не было привинчено к столу, и разбрасывал по всей палате. Гелла встряхнула головой, не в состоянии долго держать эту сцену в памяти.
Не только написание новых произведений, что было равно самой жизни для Фрэнки, но и топливо для выработки мужской энергии, которой являлась его жена, и секс с ней остались в прошлом, поскольку химия напрочь убивала всякое желание и потенцию, превращая человека в мрачную тень, единственное желание которой было уснуть, поскольку организм всегда находился во взбудораженном состоянии, а прием сильных успокоительных был связан с проблемами с пищеварением, так как они вызывали сильнейшие язвы, которые убивали аппетит на корню. Таким образом, каждый приём пищи превращался в пытку.