— Три, — поправил малый. — Сейчас он идет за три тысячи долларов, но завтра пойдет уже за тысячу шестьсот.
А потом?
— А потом пойдет на колбасу. Пойдет на килограммы.
— Что же все-таки с ним такое?
— А то, — сказал Хулиан, — что это не беговая лошадь. Для цирка, может, она и годится, но не для ипподрома.
— Ему бы хлеб развозить!
— Нет, это уж ты хватил! У него есть свои достоинства. Для цирка очень подходит, или, например, чтоб на нем гарцевали изящные дамочки из конно-спортивных клубов…
— Правильно! Вот это понравилось бы мерзавцу: таскать на своем крупе белокурых красоток.
— Если бы он пожелал бежать, — продолжал Хулиан, — он мог бы сделать это недурно. Однако уперся, хоть тресни! Редкостный, необыкновенный экземплярчик! Прямо личность. Знаете, стоит показаться какой-нибудь кобыле, как он начинает бить копытами и брыкаться. Будто хочет сожрать ее живьем. А посмотрите на него во время выездки! Воображает себя звездой, единственным чемпионом. Вышагивает с такой важной торжественностью, что публика просто подыхает со смеху. Уверяют, что этому он обучился в Голливуде. Тренируется только в одиночку, проклятый. Если мы не выпускаем его поутру, он начинает так носиться по конюшне, что кажется, вот-вот рухнет постройка. Хозяева других лошадей протестуют и, понятно, не позволяют ему прогуливаться по главной дорожке. Приходится выводить его закоулками, чтобы он не перебудоражил весь ипподром.
— Но когда он бежит!..
— Нет, это не называется бегать. В скачке он не выкладывается. Чего нет, того нет. Он слишком самоуверен, чтобы выкладываться, хотя и мог бы. Все дело в том, что, когда он бежит, голова его занята чем угодно, только не скачкой. Ему безразлично… как если бы всё это было простой игрой. Когда же начинается настоящее состязание и другие лошади настигают его, он галантно уступает им дорогу, пристраивается в хвост и спокойно наблюдает, как соперники завоевывают не заслуженные ими места. С финиша в конюшню он возвращается величественным шагом с видом по меньшей мере победителя «Гандикапа святой Аниты». Хозяину это в конце концов осточертело.
— Пойдем взглянем на него.
— Сколько времени?
— Что-то около часу.
— Отлично, будите этого соню. Хватит ему спать, пора кончать сьесту. В четыре часа он должен быть в паддоке. Бежит в последнем заезде.
— На милю с четвертью?
— Да в рекламном заезде на три тысячи долларов.
Знаю, однако, что хозяин продает его за тысячу шестьсот.
Хулиан отворил дверь, и я впервые увидел этого редкостного скакуна, привезенного с моей родины, о котором шло столько разговоров. Помню, меня поразили его полуоткрытые глаза, налитые кровью. Глаза полуночника. Сивая челка падала на лоб. Когда мы открыли дверь, он принялся звонко и долго мочиться. Словно пьяница на стену вокзала. Я уставился на короткие ноги и грузный живот. Такой объемистый, что поначалу мне показалось, что это не конь, а кобыла, да еще жеребая. Но, приглядевшись вблизи, я понял, что то, что я посчитал брюхом, было на самом деле сильно развитой мускулистой грудью. Костяк ног выглядел невероятно тонким. Быть может, вследствие оптического обмана, по контрасту с мощной грудью и развитыми мускулами.
— Делали прижигание? — заметил я.
— Это ничего. На левой ноге появился накостник, и пришлось прижечь обе. — Хулиан нагнулся и большим и указательным пальцами обхватил бабку. — Нежнее и тоньше женской ножки, — прибавил он, весело подмигивая. — Но на ногах стоит крепко.
На пепельно-белой шкуре виднелся опаленный участок и шов от иглы. Конь был большеголовым, что сразу же располагало к нему, хотя, понятно, придирчивый знаток счел бы это за досадный изъян. Нам этот изъян был, напротив, очень симпатичен, ибо мы хорошо знали подобную породу людей у нас дома. Конь был таким же чилийцем, как Идальго или я. Тут уж никаких сомнений! Оно и за милю было видно. Для полного опознания друг друга скакуну не хватало только заговорить. Головастый, коротконогий, грудастый, да еще этот грязно-белый цвет, цвет деревенской мазанки, все это плюс то, что нарассказал нам Хулиан, могло произрасти только на нашей многотрудной чилийской земле. Иные скажут: чепуха, сантименты! Но я узнавал в этом скакуне своего земляка и с радостью пожал бы ему руку, когда б не угадал в пьяных его глазах какие-то недобрые, ехидные огоньки, предвещавшие удар копытом вместо рукопожатия. Как если бы животное хотело сказать: «Хватит, насмотрелся на меня, иди, губошлеп…» И тем не менее оно милостиво кивнуло мне пару раз головой, и я счел это за приветствие. Время от времени конь ударял копытом о землю или взмахивал хвостом.