Его пальцы нервно перебирали уголок наградного листа.
— Смотри, — шепнул мне Нарыв, сидевший рядом, — это что ж? Наливкин специально на награждение приехал?
— Как видишь, — улыбнулся я.
В первом ряду, под сценой, застыли семьи награждаемых: матери в платках с влажными глазами, жёны, сжимающие букеты полевых цветов, дети, ёрзающие на стульях.
За ними сидела шеренга ветеранов-афганцев в парадных мундирах. Их медали позвякивали при каждом движении, как колокольчики на ветру. Выглядели они так, будто не сидят на стульях, а всё ещё стоят в строю, гордые, преисполненные абсолютной уверенности в том, что с честью отдали долг Родине.
В проходах у стен стояли пограничники срочной службы, вытянувшиеся в струнку. Зелёные погоны, начищенные до блеска ремни, лица, ещё не утратившие юношеской мягкости, но уже закалённые горными ветрами.
Тишина накрыла зал, как тяжёлый полог, когда Давыдов поднялся со стула.
Свет люстр дрожал на его орденах — «Красной Звезды», «За службу Родине», медалях, заслуженных в бою. Даже воздух, казалось, застыл, вбирая густой бас подполковника, начавшего речь.
За его спиной, на бархатном фоне сцены, тускло поблёскивал бюст Ленина, а из открытого окна доносился запах летнего вечера. Запах нагретой солнцем, а теперь остывающей сирени — сладкий и густой, как обещание мирного лета.
— Дорогие товарищи! — начал Давыдов. — Сегодня мы чествуем тех, кто делом доказал — граница нашей Родины под надёжной охраной, а всякий враг, кто посягнёт на её целостность, будет разбит!
С момента событий на Бидо прошло пять дней. Сегодня пограничники с Шамабада в сопровождении Тарана и Ковалева прибыли в Московский на награждение.
Медали должны были вручить всем, кто участвовал в событиях в горах. Тем не менее Таран взял с собой и Нарыва.
Учитывая, что Наливкин появился здесь сегодня, нам со Славой «припомнят» и операцию по вызволению Искандарова.
Однако не речь начальника отряда занимала мой разум сейчас. Не торжественная атмосфера в ДК трогала душу.
Причина была иной.
Наш наряд, который должен был первым среди многочисленных отличившихся пограничников пойти на награждение, сидел на третьем ряду, поближе к лестнице, по которой нам предстояло подниматься на сцену.
Когда Таран привёл нас в актовый зал, я заметил того человека, чьё присутствие стало по-настоящему греть мою душу. Я заметил Наташу. Мою жену.
«Мою жену, — удивился и порадовался я своим мыслям тогда, — столько лет прошло, да и не жена она мне сейчас, и всё же я продолжаю звать её именно так у себя в голове».
— Саш, а ты чего вечно вертишься? — спросил у меня Мартынов, сидевший по правую руку от меня.
Он заметил, что я слегка повернул голову, чтобы попытаться рассмотреть Наташу сквозь ряды многочисленных зрителей. Да только отсюда сделать это было почти невозможно. И всё же я рассмотрел её.
Наташа сидела в четвертом или пятом ряду, чуть склонившись вперёд, будто боялась пропустить момент, когда я выйду на сцену.
Её платье — нежно-голубое, в мелкий белый горошек — мягко облегало хрупкие плечи, а кружевной воротничок обрамлял шею, словно оправа драгоценного камня. Светло-русые волосы, собранные в низкий пучок, высвечивались янтарными бликами под лучами люстр, а непослушная прядь выбивалась у виска, как намёк на лёгкую взволнованность.
Она сидела так, будто училась держать спину в балетном классе: прямой стан, подбородок чуть приподнят, ладони аккуратно сложены на коленях. Но в её позе не было ни капли наигранности — только естественная грация, словно она родилась в этом платье и в этой позе.
Глаза, те самые, голубые, тёплые и бездонные, будто горные озёра, неотрывно следили за сценой. Следили так, будто она чего-то ждала.
Когда Давыдов закончил свою речь, Наташа слегка прикусила нижнюю губу — алую, без помады, но от этого лишь ярче выделявшуюся на фоне бледной кожи.
Её отец, Владимир Ефимович, в коричневом пиджаке что-то шепнул ей, но она лишь кивнула, даже не повернув головы.
Отвернувшись, я не ответил Мартынову, только улыбнулся ему. Тогда старший сержант обернулся и сам.
— А-а-а-а… — протянул он тихо.
Видимо, понял, в чём было дело. Понял, куда я смотрел.
— Что, твоя? — спросил Нарыв, сидевший слева, и в голосе его прозвучали едва уловимые нотки какой-то грусти. — Давно ты её не видал уже.
— Давно, — согласился я.
Когда начальник отряда сказал вступительное слово, то приказал нам, пограничникам с четырнадцатой заставы «Шамабад», подняться на сцену.
Под общий гул аплодисментов мы выполнили приказ. Стали «смирно» в строй, справа от длинной трибуны.