Проснулся, когда в щели сарая едва пробивалась заря. Долго лежал, соображая, где он находится. Потом взял орудия своего производства и отправился в церковь. Вошел — и сразу же в правый придел…
Картина его за тридцать минувших лет потускнела, потрескалась сильно, но все равно заставляла болеть его постаревшее сердце, так много с тех пор перенесшее.
Он долго стоял перед этой своей картиной.
Потом начал медленно разводить сурик.
Поднял тяжелую, будто свинцовую, кисть.
Обмакнул в ведро.
Первый мазок — как кровавая рана…
Второй и третий мазок…
Он мазал широкой малярной кистью и думал, как некогда здесь молодым, на этом вот самом месте, он превращал мертвую краску в живую, полную жизни картину, а вот теперь, спустя тридцать лет, происходит обратное: своею рукой он превращает живую картину в мертвую краску…
Комсомольцы, придя, удивились, что начал он мазать не с потолка, а откуда-то с арки, со стороны, но он им ответил, что дело свое он знает и сделает все как нужно.
Через несколько дней работа была закончена.
Он раздобыл на селе самогонки, ушел на озеро, на то самое место, где когда-то увидел молоденькую монашку, и справил поминки по первой своей настоящей картине, по первой своей любви и по собственной молодости…
В уезд возращался пешком. Шел тихо, спокойно, теперь уж ничто не волновало его. Свод и стены были побелены мелом, панели покрыты суриком, а чуть выше панелей был пущен орнамент из серпов, молотов и пятиконечных звезд…
Он даже пытался себя утешить, сквозь яркое пламя сурика и чистоту белил представляя себе будущее нардома, как комсомольцы украсят его лозунгами, плакатами, как на месте алтаря возведут они сцену, а на месте иконостаса повиснет тяжелый занавес. В нардом соберется много народу, будет торжественное открытие, приедут местные уездные вожди и будут произносить приветственные речи…
Конечно, едва ли какой оратор вспомянет его, что, мол, вот, окрашивал стены сии один неизвестный художник, всю свою жизнь писавший святых и честно замазавший свое прошлое суриком, но все равно он хотел бы быть там, с комсомольцами, да и сам был не прочь вернуть свою молодость, стать комсомольцем.
Явившись наутро к Никитичу, он доложил, что боевое задание выполнено. Никитич пожал ему руку и поблагодарил сердечно от имени всего рабочего класса. Но тут с ним, с Григорием, снова стряслась беда: пока он замазывал суриком свое прошлое, Укомгоссоор ликвидировали. Ему было выдано удостоверение, в котором и подтверждалось, что означенный выше товарищ в течение такого-то времени действительно был маляром при Укомгоссооре, что к делу относился добросовестно и сознательно выполнял обязанности, возложенные на него революцией.
Так он опять очутился в Талицком, стал проживать вместе с матушкой, снискивавшей себе пропитание прядением шерсти, хождением по миру и гаданием на картах.
По селу поползли слушки: вот, мол, явился, вояка, такой-сякой большевик, на материну-то шею!.. Все от него отвернулись, а многие даже здороваться перестали. Конечно же зло на него имели, многим он тут насолил, имея в кармане комбедский мандат. Это одно. Но, с другой стороны, и совестно было до невозможности матушкин горький хлеб ему кушать…
Вот так и к нему прикатила беда, не миновавшая ни одного из бывшего их иконописного цеха. Лицевое дело его безвозвратно погибло, и талант внутри у него сидел безработным, как и он сам.
Он был теперь одинок, как никогда. Долгими зимними вечерами они оставались с матушкой только вдвоем. Матушка пряла, а он вспоминал воронежские бои и раздумывал о превратностях обманчивой своей судьбы от материнской жестокой порки за то фиктивное воровство и до окраски церковных стен. Керосина не было, жгли лучину. Он иногда доставал свою недописанную «Купальщицу», любовался ею и плакал. Несколько раз принимался дописывать, но картина не шла. И вот тут-то однажды явилось к нему такое, от чего весь постаревший его организм пришел в волнение необычайное, затрепетал, словно во времена первой любви.
…Матушка давно уж уснула, а он все сидел над листком бумаги с огрызком карандаша в руке, выводя за куплетом куплет и отрываясь только на то, чтобы поправить лучину. Правда, и прежде случалось баловаться стишками, но это было другое.
Кончил он поздно и на другой день с утра заспешил на почту, дабы отправить куплеты свои, которые назывались «На открытие в Рыковке нардома в бывшей монастырской церкви», в ту самую Рыковку.
Было это накануне годовщины Октября. Отослал — и вдруг пришла ему мысль обнародовать куплеты эти свои еще и с талицкой сцены, на торжественном общем собрании граждан по случаю революционного праздника. В сей радостный день, думал он, народ увидит во мне своего Гомера и принесет мне дань поклонения и похвалы.