Облюбовав себе место, он с глазу на глаз оставался с природой, с кусочком грунтованного картона. Писал, стараясь делать все так, как их учили в училище. Но одно дело аудитория, где неделями можно мазать один натюрморт, и другое — живая натура, где все постоянно менялось…
Возвращался к себе в общежитие злой, угрюмый и, зашвырнув очередную картонку с этюдом, заваливался на койку. Лежал, отвернувшись к стене или уставив глаза в потолок, не отвечал на расспросы и даже отказывался от печеной картошки, что заменяла им ужин, чуя себя отвратительно от охватившей его хандры.
Почему же тогда все получается у других? Может, он попросту бездарь? Ведь настоящий талант не потеет, не мучается, ему все дается легко, без усилий. Стоит ему только сесть — и все у него получается само собой. Талант — это вроде везения, награды, полученной от природы. Не зря говорят «человеку таланит». Талант есть некая тайна, тайна непознанная и объяснению не поддающаяся. Талантливый, он и работает только по вдохновению, когда в душе у него начинает тесниться что-то неясное, смутное, некие лица, образы, краски. Они все растут, накапливаются, переполняют художника — и вот наступает момент, когда на него находит некое озарение. Вот тут-то уж только садись и твори, все у него получается само собой, будто рукой его водит некая высшая сила. А если потеть над работой и мучиться, то какой же это талант?..
Но проходило время — и вновь прорастала в нем прежняя вера в себя и все не казалось таким уж отчаянно-безнадежным. Ведь похвалили ж его за этюды, что были написаны летом! И даже премию дали — альбом.
Но вот опять неудача — и все начиналось сызнова…
А еще что тревожило, усугубляло хандру, — не было до сих пор никаких известий от Дины.
Все чаще ему вспоминалась родная деревня, июльские дни, черемуха, Дина, короткий их разговор на крыльце, ее серебряный голос. А еще вспоминалось, как она зимами приезжала к тетке в каникулы, школьницей, и вечерами ходила с подружками, с Тонькой и Валькой, в избу-читальню, в кино.
Как же памятно было это кино! Еще на подходе к мерцавшей огнем керосиновой лампы избе-читальне уже ощущался особый, волнующий запах, издаваемый кинолентой. Толпился народ у входа, краснели цигарки. Кружило голову легкое, как бы эфирное, опьянение, предшествующее сеансу. Тесно набитые людом длинные лавки, сдержанный говор, свет керосиновой лампы, подвешенной к потолку…
Они, мальчишки, ложились вповалку под самым экраном — так, им казалось, смотреть намного удобнее. Шуршит крепко пахнущей кинолентой механик у своего аппарата, устанавливает на белой простыне «рамку», потом заряжает. Вот уже кто-то дует на лампу, увертывая коптящий фитиль, свет гаснет — и начинается волшебство. Под стрекот и треск аппарата, под завывание динамы шевелящийся дымный пучок лучей рождает на белой поверхности действо. Люди сидят с затаенным дыханием, лишь шевеля беззвучно губами, едва успевая за быстро бегущими титрами…
Кончается часть. Механик ставит другую. Нетерпеливое выжидание, покашливанье. Белый мертвенный свет проекционной лампы, до неправдоподобия яркий, заливающий мелом лица. Снова обжажданный звук стрекочущего аппарата, новый поток шевелящихся дымных лучей…
А когда волшебство кончалось, публика все еще немо сидела, с трудом возвращаясь в действительность. Опять зажигалась лампа. Снимались с лавок, валили к дверям — и только тогда принимались шумно и возбужденно судить об увиденном. Взрослые расходились домой, а молодежь оставалась на танцы. С почетом усаживали на стул деревенского гармониста Мишку и под гармонь принимались оттопывать в валенках «барыню» или шли танцевать.
Играли еще в «ремень», «угадай», в другие местные игры. Парни более предприимчивые уводили своих милах в уголки потемнее и там целовались и шарились. Они же, подростки, изнемогая желанием как-то себя проявить, принимались подталкивать девок, подставляли танцующим ножку, пытались срывать с головы полушалки, беретки, платки. «Да перестаньте же, хулиганье вы чертово!» — обозленно кричали девки, замахиваясь на них, но они, пацаны, неизменно увертывались от неумелых их кулаков. Он, Сашка, тоже не отставал от других, добиваясь, чтоб Дина заметила, оценила эту его отчаянность, лихость.
Обычно она садилась рядышком с Тонькой и Валькой на лавку у стенки, в шубке с заячьим белым воротником, в белой беретке из пуха, под которой так зазывающе розовело, тонко цвело ее личико. Ее выбирали нередко на танцы взрослые парни, хоть и была еще школьницей. Сашка ревниво следил, как охотно она уступала их просьбам, как поднималась с места, подавала партнеру руку и вся изгибалась податливо. Закончив танец, опять возвращалась к подругам, вся раскрасневшаяся, взволнованная, выставляя из белого меха воротника счастливо пылающее лицо.