— Где они?
— Там, во дворе!
Многие побежали во двор, а оставшиеся прилипли к окошкам. Каждому было в диковину: а какие они, эти сынки кулаков?
Представлялись они нелюдимыми, хмурыми, с исподлобными взглядами, даже чуть ли и не с обрезами. Во дворе же меж тем стояла кучка самых обыкновенных ребят, плоховато одетых, смущенных, растерянных, и только один, с большим хрящеватым носом на мосластом худом лице, стоял независимо, вызывающе, вольно отставив ногу в худом сапоге, глядел исподлобья, кривя посинелые тонкие губы насмешливо и презрительно.
С ним рядом стоял небольшого росточка парнишка с сытыми щечками. На нем на единственном пальтецо было новенькое, под которым обозначался уже небольшой животок. Справа — еще один, невысокий, сутуловатый, интеллигентного вида, в старой измятой шляпе, в очках. Но особенно выделялся длинный как жердь, с маленькой головой, похожей на недоспелую брюкву. Он постоянно ею вертел, глядя на всех дружелюбно, с широкой улыбкой, обнаруживавшей нехватку переднего зуба. К тому же он был разноглазый, бизой: один глаз зеленый, другой коричневый. Держался он шумно, сразу же начал стрелять закурить, ухмыляясь щербатым ртом, словоохотливо сообщая, что они уж три дня в дороге и все эти дни перебивались чужими чинариками.
Фамилия его была Рыжаков. Большеносого — Боровков, пухлощекого, в новом пальто — Филичев, а очкастого, в шляпе — Еввин. Гапоненко отдал распоряжение их четверых подселить в Квашнино, а троих оставить в селе. Пермяки попытались занять в Квашнине отдельную комнату, но завхозу училища было дано строгое указание расселить их поодиночке.
3
Рыжаков, жердястый и длинный, быстро завел знакомства и сразу оброс дружками, словно пенек опятами. Был он простоват, легковерен, малость придурковат, падок на разного рода сенсации. Почти каждый день притаскивал в общежитие какую-нибудь невероятную новость и, округляя глаза, громогласно ее оглашал. То он узнавал от кого-то секрет омолаживания, то рецепт, как прожить до двухсот с лишним лет.
Как-то, узнав на уроке химии, что сероводород способен не просто гореть, а взрываться, он прибежал в общежитие встрепанный, горя нетерпением произвести на себе этот опыт и, выпросив у кого-то спички, поспешно стал раздеваться…
Вся комната долго потом хохотала, когда опалил он свои обросшие рыжеватым волосом ноги у самого их основания и долгое время не мог не только садиться, но и ходил раскорякой, с великим трудом.
Полным его антиподом был Боровков. Этот держался особняком, редко с кем заговаривал первым… На расспросы же отвечал неохотно, искоса глядя на собеседника. Ходил постоянно с поднятым воротником, голову при ходьбе втягивал в плечи и оборачивался по-волчьи, всем туловом. Утром делал зарядку и обливался холодной водой из колодца. А приходя с занятий, какое-то время лежал, отвернувшись к стене, потом поднимался и отправлялся за двор. Там раздевался до нижней рубахи и принимался накачивать мышцы тяжелым чугунным кругом, снятым с колес разбитой полуторки.
Его звали Дема. Все опасались мрачной его угрюмости. Подпускал он к себе одного лишь Ильюшечку Филичева. Тот собачонкой подкатывался к нему, словно к большому угрюмому кобелю, подобострастно ощупывал Демины мышцы и пробовал даже мериться силой. Одной только левой Дема клал его на лопатки, как цуцика, брал за шиворот, встряхивал, ставил на ноги. Филичев же нередко его подкармливал за право считаться равным, быть на одной с ним ноге.
Ильюшечка был единственным из пермяков, получавшим из дома посылки. Чаще это было свиное домашнее сало, просвечивающие розово пластушины, увесистые, тяжелые. Его Филичев постоянно держал под замком, вынимая лишь ночью, когда вся комната засыпала. Отрезал в темноте кусочек и, вынув из тумбочки хлеб, принимался чуть слышно почавкивать.
Расходовал он свой запас экономно. Давал иногда и взаймы, но только лишь тем, кто в состоянии вернуть ему долг, чаще — Валегину Мишке. Для этого он вырывал из тетрадочки в клетку листок и, отрезав от шмата сала кусочек, обводил его тщательно карандашом во всех трех измерениях, проставляя внизу две даты: когда дано в долг и когда получать.
Был Филичев у ребят постоянной мишенью для шуток. Частенько ему доставалось от Сашки, не терпевшего этого куркуля. Боровкова он втайне боялся. Перед Еввиным был смиренен, почтителен даже, может быть, потому, что тот часто его выручал, помогая обделенному острым умом Ильюшечке делать уроки.