Еввин фигура была примечательная. Среди второкурсников, еще по-мальчишески легкомысленных, предпочитавших серьезным занятиям девочек, танцы, кино, он выделялся своим умом и начитанностью.
Был он сыном сельского учителя. Когда в их селе создавался колхоз, родитель его вступился за два семейства, безосновательно, по убеждению его, раскулаченных. А вскоре и сам за ними последовал со всеми своими домашними в места, неудобные для обитания.
За многознайство, за книжность Еввин был прозван Раввином. Близорукий, в очках, с вечной книжкой в руках, напоминал он отшельника. По вечерам возле койки его собиралась вся комната. Приходили и из соседних, и с верхнего этажа — послушать, что Еввин там травит.
Философствования его прерывал иногда Долотов, новый староста курса, которому Еввин своими беседами часто мешал готовить уроки. Отрывая голову от тетрадок, тоном, не терпящим возражений, Долотов заявлял:
— Слушай, кончай ты свою агитацию!
— А то что? — близоруко щурясь на Федю, спрашивал Еввин.
— Ничего, но кончай!
Федя снова втыкал нос в тетрадки, бормоча про себя, что, мол, мало ему, опять по Уралу соскучился, мало там с батей своим дров порубил…
Сашка жил в смежной с Еввиным комнате, и все это возбуждало в нем любопытство, подогревало его интерес. С тех самых пор, как на той викторине в прошлом году он получил первый приз, мнение его о себе возросло, и давно уже он ощущал нечто вроде душевного зуда, жажды помериться силами с Еввиным.
Как-то сидели с ним вместе в библиотеке, и тот, отрывая от книги очкастую голову, вдруг спросил: «По-твоему как… Человека убить — это доблесть или преступление?» Сашка опешил: «Какая же это доблесть, ты что?! За это в тюрьму сажают и даже расстреливают!» — «А наград не дают?» — «Каких еще там наград?» — «А таких. Человека убил — получаешь медаль. Десять укокал — вот тебе орден. И чем больше убьешь, тем больше наград…» — «Где это ты такое видал?!» — «А на войне, например». — «Чудак-человек. Так то на войне!..» — «Выходит, что убивать людей все-таки можно? Весь вопрос только — где?..»
Сашка не мог ничего возразить, все у него в голове перепуталось. Еввин же тихим своим голоском продолжал, что вот, мол, они тут сидят, занимаются, книжки читают, этюдики пишут, рисуют, а даже и ведать не ведают, сколько сейчас на их умные головы заготовлено в мире разных смертоубийственных штучек. Не успели они еще и провиниться ни в чем, даже вырасти, повзрослеть, а на их эту жизнь уже покушается кто-то…
Сашка отмахивался от подобных его рассуждений. «Пугает!» Где-то, конечно, имеются пушки, танки и самолеты, снаряды, пули и бомбы, содержатся армии, где-то идет война, убивают друг друга, но только они-то тут, Еввин с Сашкой, при чем?! Они поступили сюда учиться — и учатся на художников. Ихнее дело — двигать вперед искусство, а драться с врагами — для этого есть у них Красная Армия.
Смотрел он, Сашка, на этот мир бесхитростно-просто. Еввин же видел все как-то не так, по-другому, по-своему. Он видел как бы изнанку этого мира, его подоплеку, скрытую от невнимательных глаз. Он разрушал все привычные представления и открывал ему мир с неизвестной еще, с неизведанной стороны. Вопросы его озадачивали, удивляли, порой раздражали, казались ненужными, даже опасными, но постоянно они в нем будили желание что-то узнать, уяснить для себя…
Читал Сашка много, но без особенного разбора. И не связывал книжную мудрость с живою жизнью, не делал попыток их сопрягать. В книжках писалось одно — в жизни было другое. Еввин был первым, кто дал почувствовать Сашке, что в книжках пишут про жизнь, которой они живут, про то, как и чем живы люди, зачем они существуют, чем заняты, что их волнует, про все их беды и радости.
Еввин первый открыл перед ним чудо книги, и с тех самых пор Сашка начал смотреть на книгу другими глазами, во многом — глазами Еввина.
4
На ужин в столовку из Квашнина почти не ходили, — кому охота по вечерам месить в темноте грязищу из-за тарелки жидкого супчика? К вечеру затопляли подтопок и, как только темнело, посылали гонцов на ближнее поле, сунув им в руки мешок.
Плотно, по самую дверцу набив раскаленное чрево подтопка свежей немытой картошкой, пахнувшей мокрой землей, разбредались по койкам. Кто принимался учить уроки иль черкать в альбоме карандашом, а кто просто так валялся на койке, вожделенно косясь на подтопок в ожидании скорого ужина.
Когда из подтопка начинало потягивать вкусным, горячим картофельным духом, кое-кто отрывал голову от занятий и принимался в тоскливой надежде поглядывать на остальных. Раздраженная острым картофельным духом, начинала просовывать головы в дверь братва из соседних и смежной комнат.