— Ну чего вам, чего?! — сердито набрасывался на них Гошка Слипчук, руководивший теперь профкомом. — Посадить не успели, а вы уж и ва ежки аспахнули…
— Да мы только узнать.
— Слюни свои подбе’ите и две’ь за собой зак’ойте. Скажем, когда поспеет… Б ысь по местам!
А картофельный дух становился все крепче, выбивая голодные слюни, и так принимался шибать, что в голове обозначалось кружение, а горло само начинало делать движения, похожие на глотательные.
— Может, и в самом деле посмотрим, ребя… — предлагал нерешительно кто-то.
— Чего смот’еть, ну чего?! — снова взрывался Гошка. — И полчаса не п’ошло. Что ты ее, сы’ую думаешь кушать? Честное с’ово, вот на’одец пошел! — и сокрушенно крутил крупным пористым носом.
— Гоша, а может, и в самом деле посмотрим?
Гошка и сам уж чувствовал, что не выдержит больше, и, отрываясь со вздохом от надоевших немецких глаголов, шел к печке.
Вытащив из кармана своих диагоналевых галифе скомканный носовой платок, осторожно прихватывал им горячую дверцу набитого под завязку подтопка, давая возможность выкатиться двум-трем картофелинам.
Все напряженно ждали, а Гошка, потыкав каждую палочкой, произносил нерешительно: «В’оде бы сы’овата еще…»
— Да хрен с ней, давай вынимай! В брюхе дойдет! — принимался вопить со своей койки Мишка Валегин.
— Десять минут поте’петь не можешь?!
— Да жрать же охота, сил нет!..
В дверь снова заглядывали физиономии страждущих:
— Скоро у вас там?
— Ничего, поговеешь! — ответствовал Гошка, а сам уже принимался орудовать кочережкой, вперемешку с горячей огнистой золой, мерцающей рдяными искрами, выворачивая на пол дымящуюся, исходящую сногсшибательным духом картошку.
По мере того как горка росла, этот ее аромат, заполняя всю комнату, проникал в коридор, на второй этаж, и оттуда уже появлялись свои посланцы. Столбом вставали в дверях, деланно-изумленно тянули:
— У-у, да у вас тут картошка… Может, в компанию примете?
— Ступай, ступай, бог подаст… Много вас тут таких!
— А у нас хлебец есть, можем и поделиться!
— Вот и жуйте свой хлебец… Ну чего встал пеньком? Сказали тебе, п’оваливай!
— Ну и жлобы тут живут! — с силой захлопывая дверь за собой, кидал на прощанье кто-нибудь из посланцев.
— Надо дверь на крючок запереть, а то тут от них отбою не будет, — советовал Филичев.
— А ты лучше замок свой повесь! Сними с чемодана, где сало лежит, и повесь, — зло обрезал Средзинский, с которым у Филичева были особые счеты (Ильюшечка сало ему никогда не одалживал). И обращался, кивая на Филичева, к ребятам: — Хлопцы, сегодня этому фрайеру, куркулю — вот что вместо картошки, — он показывал кукиш. — Пусть сало свое притаранит сперва…
— Правильно!
— Верно!
— Тяни свое сало сюда!..
Сыпали кучей на стол крупную серую соль, грудились возле горячей картошки.
— А ну навалились!
— А ты, куркуль, куда лапу тянешь? Цурюк!!
— Ребя, да вы что?!
— Цурюк, я сказал… Убери свою лапу!
— Эй, братва, погодите! Еввина надо позвать…
— Лёха чужое не ест, он у нас гордый. Он на колхозном разок уж обжегся, а картоха-то с поля какого? — с колхозного!..
— Касьянинов Алик с Володькой Азариным не явились, давайте их подождем!..
— Где их там черти носят?!
— Над стенгазетой потеют, Гапон приказал.
— В столовке они наедятся… А ну давай налетай!
— Нет, погодите, ребята, им надо оставить!
— Ладно, давай отложи.
— А ты куда лезешь? Загреб себе целую кучу! Боишься, не хватит? Вот сколь ее…
— Валега дорвался! Лезет, будто свинья к корыту.
— Обрадовался, как собака блину!
— Ему всегда больше всех надо, такой уж он уродился. Что ни попало под руку, то и гребет…
Брали горячую огневую картошку, перекатывали в ладонях, студили, разламывали, присаливали покруче, хватали зубами горячую мякоть, сахаристую на изломе, дышавшую ароматным парком, хрустели черною подгоревшей коркой, пачкали в спешке руки и рты, запивали водой из ведра…
Наедались сравнительно быстро. Кто-то, переусердствовав, принимался икать, ему советовали попить из ведра водицы медленными глотками; кто-то, набив до отказа живот, отваливался и блаженно растягивался на койке. Рыжаков, несмотря на свою худобу, отличавшийся неимовернейшим аппетитом, хвалившийся, что он может легко за один присест выпить две дюжины пива и съесть при этом сколько угодно воблы, вдруг тоже заваливался на койку.