Помнился первый приход Серова. Было утро, писали обнаженного натурщика, когда в их класс в сопровождении директора Училища князя Львова вошел коренастый маленький человечек. «Вот, господа, ваш новый профессор, Серов!» Директор остался стоять в дверях, а новый профессор, как-то уж слишком официально и принужденно раскланявшись среди наступившего всеобщего молчания, на попытку учащихся встать протестующе поднял руку: сидите.
Он сразу принялся обходить учеников, смотреть их работы. Кряжистый, низенький, плотный, он был похож на маленького слона. Суров. Взгляд пристальный, исподлобья. Подойдет, остановится сзади и смотрит. Долго, молча, упорно, даже немножечко жутко становится. (Кто-то рассказывал после: когда даже дома стал рисовать, ему все мерещилось, как сзади стоит Серов.) Посмотрит и скупо уронит: «Понимаете живопись, продолжайте». Или сделает спуск бровями: «Можете продолжать». Иной раз обронит одно-два слова: «сыро», «мыльно», «а где же форма?» Или: «Не закручивайте!..»
Часто повторял: «Берите из натуры только то, что нужно, а не все. Отыскивайте смысл!»
Главным предметом преподавания новый профессор считал постановку зрения. Сначала в натурном классе, потом в его мастерской портрета решительно все было направлено к этому. А еще — к развитию чувства художества. Нередко показывал сам, как надо. Посмотрит, возьмет вдруг кисть или уголь, поправит контур. Поправит уверенно, сильно. Один взмах руки — и рисунок поставлен… Это было непостижимо. Непостижимо — и непривычно. Прежде ведь как? Глянет преподаватель — промямлит, мол, посмотрите лицо там, торс или нос. На замечания такого рода многие просто не обращали внимания.
Новый профессор их был настолько мал ростом, что в мастерской для него там и тут были раскиданы низенькие табуретки, чтобы ему посмотреть при нужде на модель с точки зрения ученика, особенно если тот ростом высокий.
И уж совсем неожиданно было, когда их новый профессор, поставив натуру, сел вместе с ними ее рисовать. Сидит и делает то же, что и ученики. И вдруг среди тишины — его голос:
— Никакой растушевки и фонов! Только рисунок. Только уголь и карандаш. Надоели рисунки вроде заслонок!..
И снова сидит вместе с ними, кряжистый, коренастый, упрямый. Сидит и стирает, и мучается, переделывая, добиваясь того, что хотел передать…
— Я ведь не умею объяснять, а вот если хотите учиться у меня, так смотрите, как я рисую.
Его пример заражал. Ученики, разместившись на амфитеатрах скамеек, сидели настолько тихо, что явственно слышался шелест скользивших по плотной бумаге карандашей. Все с головой уходили в работу, все окружающее словно проваливалось куда-то, переставало существовать, и оставалось одно: сосредоточенность, жгучий азарт, желание сделать все так, чтобы не отставать от учителя.
Вскоре крутой характер Серова узнало и училищное начальство.
«Прошу не входить! Женская модель обнажается только перед художниками. Если я нужен — я сам выйду к вам…» — такими словами остановил Серов на пороге своей мастерской директора, князя Львова.
Ученики полагали, что таким, как Серов, все дается легко, без усилий, играючи. И их изумляло, с каким упорством работает он над рисунком. Стирал, переделывал, снова стирал, казалось, уже нарисованное прекрасно…
Как-то один из сидевших с ним рядом учеников пожаловался Серову, что у него не выходит: «Мучаюсь, мучаюсь…» Серов покраснел и ответил: «И у меня тоже…»
Да, так и сказал он, Серов, академик, прославленный живописец, заказать портрет у которого почиталось за честь. За это ученики еще больше любили его. Сам же Серов продолжал оставаться по-прежнему строгим и требовательным до беспощадности.
«Это не трудно — ловко начать. Вы вот сумейте закончить ловко!..»
Иное дело Коровин. Подходит к мольберту этаким фертом, пальцы под мышками, за жилетом, и рассыпается в похвалах: «Ах, как прекрасно, великолепно, ну прямо-таки Рафаэль!» А отойдет ученик — и он уже смотрит на эту его работу с брезгливой гримасой. Ученики говорили: придет Константин Алексеевич, поговорит о Сезанне, предложит записочку тем, кто желает посетить собрание картин Саввы Морозова, его приятеля, иной раз спросит, не нужно ли денег кому, — и уйдет…
Серов — тот всегда налегал на рисунок, заставлял искать форму. («Цвет меняется, форма остается!») Коровин же призывал любоваться цветом. Возьмет табуретку, присядет — и жест на натурщицу: