— Смотрите, как прекрасна она! какое великолепное тело! какой золотистый тон!.. А драпировка рядом?! Сколько в игре этих красок блеска и радости!.. Вы все молодые люди, вы же художники. Так любите же цвет, восхищайтесь им! Ведь живопись — это праздник. И ваша работа пусть будет праздником, вашей песней…
На этюдах Коровин вел себя шумно, вслух восхищался природой, ее красотой, сочетанием красок. Серов же всегда писал не спеша, в глубокой задумчивости. Коровин шутил: «Поглядишь на тебя, Антон, — будто ты мировые вопросы решаешь…» Для Коровина главной, единственной целью была красота, очарование красками. И никакой никогда тенденции, поученья! Живопись, как и музыка, должна вызывать наслаждение и ощущение прекрасного. Художник одаряет зрителя только одним прекрасным!..
Те, кому доводилось знавать шармера Костю еще студентом, когда он учился, сказывали, что и тогда он был общим любимцем и баловнем. Широко одаренный, науками не любил заниматься, сдавал экзамены походя, где-нибудь на площадке лестницы. За него постоянно кто-то просил. («Поставьте ему, пожалуйста, три, он так талантлив!») В него поголовно влюблялись училищные барышни, да и сам он был мастер великий влюблять в себя всех. Смуглый, с лицом итальянца, в ослепительно белой рубашке, выгодно Оттенявшей лицо, он был красив, как Мазини, и великолепно мог имитировать голос этого знаменитого тенора. И хоть безграмотен был ужасающе, мало читал, а писал, говорил, даже и пел с ошибками, все это ему прощалось легко, все покрывалось его живописным талантом и обаянием рассказчика. Очаровательный враль, он порхал беззаботно, срывая где только можно цветы удовольствия. Балагур, весельчак, сотрапезник, писал он великолепные декорации для частной оперы Мамонтова, был приятелем всех театральных знаменитостей, пользовался милостями кордебалета и хора, поголовно в него влюбленных. За кулисами только и слышалось: Костя, Костя, Костя…
Если работа не удавалась, Коровин бросал ее. Серов же всегда доводил до конца, утверждал, что любую работу и можно и должно исправить. Требовательность Серова к себе могла довести до отчаяния, его беспощадная строгость вошла в поговорку. «Писать надо, стиснув зубы. Готовиться надо серьезно, кончать же — шутя», «Рисовать надо туго, как гвоздем» — были одни из любимых его поговорок.
Удивлялись, как эти две разные натуры могла связывать дружба, причем дружба крепкая, давняя. Подружились они на абрамцевской даче, у Саввы Мамонтова, да так подружились, что их называли «Коров» и «Серовин», а то и просто «Серовин». Там, у Мамонтовых, Серова из Валентина сразу же переделали в Валентошку — Тошку — Антона. Так и остался для всех он Антоном, ему самому это имя нравилось больше, чем Валентин.
Серов не всегда был скучным молчальником. В детстве он был веселый и резвый ребенок, неудержимый шалун, в гимназии же — озорник и лентяй. Учился плохо, а поведения был громкого: на каждой странице штрафного журнала его фамилия упоминалась по нескольку раз. Он так и не кончил гимназии. В конце учебного года двоек у будущего академика оказалось так много, что мать была вынуждена забрать его из училища.
В детстве когда-то главной мечтой маленького Серова было найти где-нибудь клад, завести лошадей, самых разных — английских, арабских, и ездить, скакать на них, а главное, их рисовать. Лошадь была его страстью с самого детства да так и осталась страстью на всю его жизнь…
Оба они, Серов и Коровин, участвовали у Мамонтова в домашних любительских спектаклях. Серов, молодой, низкорослый, увалистый, неподражаемо мог ржать конем, рыкать львом, ворковать голубком, кричать Голиафом и даже изображать горное эхо. Был у него и еще один дар, удивительный дар перевоплощения. Как-то ему довелось выступать на любительской сцене в роли танцовщицы, и выступал он так мастерски, что даже родная мать не узнала его. Глядя на эту приземистую фигуру, молчаливую, мрачную, трудно было представить, что он обладал ярким комическим дарованием, был удивительный пародист, заставлявший порой задыхаться от хохота публику.
Шармер Коровин, сверкающий, яркий, словно фейерверк, и хмурый Серов… Первый всегда метался из крайности в крайность: сегодня, под впечатлением похорон Баумана, он мог пожертвовать в кассу революционеров сотню, а завтра — заискивать перед директором императорских театров. Второй же не допускал никогда никаких компромиссов и был на редкость принципиален, не мог покривить душой. Глубоко тоскующий, мрачный, болезненно-чутко оберегал он собственную независимость и свободу. От него исходило могучее веяние правды, его называли совестью русских художников. Коровин — тот весь во власти эмоций, нетерпеливый, горячий. Он то безудержно весел, то мнителен, мрачен, хандрит. Серов — весь в себе, постоянно подтянут и замкнут. Коровин нередко баловал учеников, оказывал им немало мелких услуг, то угощая их чаем, то доставая «билетик» на оперу, даже давал им краски и холст. Серов был далек от этого, хотя при нужде выручал их деньгами, доставал им работу, хлопотал о пособиях. За его мрачный юмор, поправки в работах, нещадную требовательность ученики называли его костоправом. Оба они даже внешне, в одежде, разительно отличались один от другого. Коровин всегда был одет с художнической небрежностью. За рубашку, что вечно торчала между жилетом и брюками, он был прозван Серовым «паж времен Медичисов». Старший брат Андрея Михайловича, Алексей, профессор того же училища, нередко бывал в квартире Серова, сказывал, что никогда не встречал там даже следов богемы, привычной, казалось бы, для художников, — разбросанных грязных палитр, старых кистей и выжатых тюбиков. Только необходимое для работы! И всё в самом строгом порядке. В кабинете стояли стол, пианино, диван и мольберт. В особом шкафу — краски, кисти, палитры. И множество мастихинов, причем самых разных по форме, величине, эластичности.