Так неожиданно для себя они оказались наследниками. Наследниками искусства великого, древнего. Оказались, но только не ведали одного: просто не знали, что им делать с этим своим наследством.
Но он, их земляк, и тут подсказал им выход. Он им дал содержание, дал направление, темы. Вот тогда и посыпались, как из мешка, «тройки», «парочки», «поцелуи», «гулянки», «охоты» и «рыбные ловли», пейзажи родных полей и лесов, сюжеты из русских песен, из сказок, былин, из произведений классиков, стилизованные в духе древних иконописных традиций, — словом, все то, чем жили сами они, мастера, и чем жили веками их предки.
Он, их земляк и наставник, знал прекрасно всех бывших хозяев в селе, всех мастеров, сам хорошо резал гравюры и хорошо рисовал, прекрасно играл на скрипке, разбирался в истории искусств и понимал иконное дело до тонкостей. Рождение новой артели, ее становление крепчайшею пуповиной было связано именно с ним. В двадцать четвертом году, в декабре, они, семь талицких мастеров, составили то ядро, поначалу наименованное «Артель древней живописи», что потом разрасталось с каждым годом и разрослось уже ныне в Товарищество художников, в котором сейчас более ста мастеров.
Имели они теперь, кажется, все. Имели прекрасные мастерские, училище, слава о них и об ихнем искусстве облетела весь мир — но…
Но ни он, их наставник, ни сами они не были в состоянии выстоять против натиска непонимания и добросовестных заблуждений, демагогии, боязни, лакейства, прислужничества, что под флагом «осовременивания» их искусства и перевода его на рельсы стиля реального толкало его на гибельный путь нивелирования, уничтожения в нем самого ценного. И если бы не поддержка еще одного человека, очень известного, кто знает, может, давно бы уж их искусство было повернуто в сторону, гибельную для него, и превратилось бы снова в пошлое ремесло, от которого с превеликим трудом они так мучительно избавлялись.
Они, четверо талицких мастеров, — сам он, Лубков, а с ним Лазунов, Доляков и Митюха Кутырин — посетили его, этого человека, приехав к нему в столицу, лет семь или восемь назад и до сих пор бережно сохраняли память об этой с ним встрече.
Было за полдень, когда они вчетвером остановились на углу Малой Никитской и Спиридоньевского переулка, возле особняка причудливых форм; разглядывая массивные каменные опоры парадного входа, поддерживающие огромный балкон, фриз с цветными изображениями вьющихся непонятных растений и окна разной величины и формы, в беспорядке разбросанные по фасаду. Решетка ограды, перила балкона, оконные переплеты напоминали то ли стебли нездешних растений, то ли стилизованные изображения волн.
— Здесь! — сказал Лазунов.
Почетный член их артели, свояк Долякова, человек осведомленный и знающий, он жил в Москве и в годы нэпа имел свою мастерскую. Лазунов рассказал мастерам, что особняк этот выстроен был по проекту знаменитого архитектора Федора Шехтеля для миллионера Рябушинского в модном в то время стиле «венский модерн», а человек, который их пригласил, поселился в нем в прошлом году, вернувшись из Италии, из Сорренто.
Мастера оробели: входить — не входить? Ведь не шутка! Того, к кому они шли, читала и знала не только наша страна, но весь мир. Они тоже читали, любили его. Кутырин писал его Данко; писали и «Буревестника», «Песню о Соколе», сцены из пьесы «На дне», из романа «Мать». Знали, что он интересуется их искусством, сам пригласил их к себе, что есть у него несколько ихних работ, что сейчас он их ждет… Знали — и все же боялись. Его приходилось видеть до этого только на фотографиях, где он казался сердитым и старым. «Еще проберет нас за нашу работу!» — думалось самому молодому, Кутырину.
Первым осилил ступени парадного Лазунов. Потянул на себя медный начищенный обруч массивной двери, служивший вместо скобы, и они оказались в прихожей, на каменном мозаичном полу. Слева при входе, в стеклянном шкафу, висел светлый плащ, расшитая тюбетейка, фуражка; под ними стояли, сникнув пустыми легкими голенищами, хромовые сапоги…
Было в прихожей пусто, никто их не встретил. Прямо по ходу, в стене, открывалась еще одна комната, а вернее, прихожая, совершенно такая же, как и эта. Доляков, в больших своих сапогах, в пиджаке, не снимая новой суконной фуражки, сидевшей на маленькой досиза выбритой голове колесом, заметив в той комнате человека, смотревшего пристально на него, направился прямо к нему. Тот тоже пошел навстречу, пока не столкнулись оба, упершись лбами в отполированное стекло…