Конфузливо обернувшись, талицкий мастер увидел в проеме двери направо смеющиеся глаза и спрятанную в вислых усах улыбку. Человек высокого роста, худой, угловатый, в морщинах, в светлом, накинутом на плечи пиджаке (так парни ходили у них в селе на гулянки) стоял в боковых дверях, улыбался, глядел, как гость штурмует большое, до самого пола, настенное зеркало.
— A-а, долгожданные таличане! А ну-ка позвольте на вас посмотреть… — загудел он рокочущим сипловатым баском. — Так вот вы какие! Ну здравствуйте, здравствуйте…
Пожимая каждому руку, он проводил их в дверь кабинета направо. Легкой походкой вошел вслед за ними, всех усадил на стулья, сам сел чуть сбоку зеленого и просторного, словно скошенный луг, письменного стола.
Еще ощущая жар от пожатий его горячей крупной ладони, они несмело присели, чинно сложив на коленях руки, вежливо приготовившись слушать. Один Доляков с мальчишеским любопытством оглядывал помещение, вертел сизой выбритой головой.
Сзади большого стола стоял застекленный шкаф. Левее — еще два шкафа, тесно набитые крошечными статуэтками. У одного вместо низа что-то вроде подтопка с железной решеткой. На стене напротив — картина в вызолоченной массивной раме: прекрасная женщина кормит грудью младенца с толстыми ножками. Чуть ниже длинный и узкий пейзаж с морем и скалами, на горизонте курится вулкан…
Горький кивнул в сторону шкафов со статуэтками: «Недурная коллекция? Все сам собирал! У меня есть еще и нумизматическая, это из старых монет, — поправился он, пояснил. — Вот поглядите, как сделана эта головка, какая благородная красота!.. А вот эта? Хоть и совсем в другом роде!.. Я всю жизнь мечтал научиться живописи, завидовал вам, художникам, говорил, что с удовольствием бы поменялся с вами профессиями, а вот живописца из меня не получилось…»
Доляков слушал вполуха, глаза его, живые и черные, цепко схватывали поочередно большую чернильницу на столе, ручку с пером, стопку чистых листов, очки в роговой оправе, положенные вверх лапками, стопку кожаных папок, массивную пепельницу, пресс-папье, цветную россыпь карандашей, длинные ножницы, нож, изображение заморской рыбы из розовато-прозрачного камня, резные фигурки трех обезьянок, одна из которых зажала ладонями уши, другая — глаза, третья — рот. В широком просторном окне виднелась белая церковь неподалеку и майское синее небо над нею с летучими легкими облаками. Все гулы и шумы улицы — звуки клаксонов бежавших автомобилей, скрежет и лязг трамваев, грохот телег ломовых извозчиков по булыжнику — доносились сюда сквозь толстые стекла приглушенно, словно из-под воды.
Расспросив, как добрались они, как скоро нашли его новое жительство, хозяин, пристроив в длинный мундштук сигарету, зажег ее и, окутывая себя густыми разводами дыма, заговорил о том, что давно уж интересуется ими, что работы их, таличан, имеются у него и здесь и были в Италии, где он до сих пор проводил осень и зиму. Там, в Сорренто, ему подарили одну из работ таличан…
— Письменный прибор, он у меня там стоял на рабочем столе. Целых двенадцать предметов!.. Это вы его расписали? — обернулся он к Долякову и, сияя из-под лохматых бровей выцветающей синевой глубоко сидящих глаз, заговорил возбужденно: — Как это у вас превосходно получилось… Отличная работа, прекрасная! Я всегда говорил, как анафемски талантлив русский человек… Знаете, я поставил прибор ваш на стол и каждого иностранца, который ко мне приходил, за руку брал, не давал ему говорить, а вел прямо к письменному столу. Вот, говорю, посмотрите, как умеют работать бывшие богомазы наши, черти лиловые!..
Он глубоко затянулся, впалые щеки ввалились.
— Меня особенно поражает и радует в ваших работах их жизнерадостность, яркость красок, прекрасная композиция, тончайшая техника отделки… Можно ли было подумать, что через иконное, консервативнейшее ремесло наиболее консервативной области искусства — живописи вы придете к вашему современному мастерству, отличному, которое вызывает восхищение даже в людях, избалованных услужливостью живописцев!..
Лазунов деликатно осведомился, почему он живопись называет консервативнейшей. Разве, мол, наши передовые художники не доказали?..
— Я потому считаю, что она веками служила — да и сейчас еще служит угодливо — по преимуществу интересам церкви, увековечению генералов, царей, банкиров, кокоток, лавочников…
Выпустив сквозь торчащие ноздри широкого носа две густые струи табачного дыма, он продолжал, конфузливо усмехаясь в усы: