Волжский знакомый говор на «о» успокоил гостей, волнение их улеглось, а вместе с тем исчезло куда-то и все окружающее. Кто-то входил в кабинет, спрашивал, Алексей Максимович отвечал, но гости уже целиком жили в сиянии его помолодевших глаз, в движениях лепивших из воздуха рук, в свете его улыбки. Особенно переживал Доляков. Как мальчуган, зачарованный фокусником, он неотрывно следил за каждым движением хозяина, отражая их, словно в зеркале, на своем изумленно-подвижном лице: вслед за хозяином шевелил растрепанными усами, вздергивал на лоб пучочки кустистых бровей, округлял и выкатывал угольные глаза, и все это непроизвольно, восторженно. Когда же хозяин повел рассказ свой о Жихареве, он так глубоко и искренне переживал, словно жалел, что не Жихарев он, а всего лишь навсего Доляков, и с какой бы радостью — вот хоть сейчас! — сделался этим Жихаревым.
Обаяние рассказов своих нарушил сам Горький:
— Ну-с, а теперь послушаем вас…
И принялся их расспрашивать, как они, таличане, живут. Попросил рассказать и о нуждах артели.
Все смущенно молчали, никто не решался первым. Хозяин остановился взглядом на Долякове, самом худом и невзрачном среди гостей:
— Вот вы, Иван Иванович… Какая у вас семья? Семь человек! Это только детей?.. Ну-с, вот вы и скажите, как вы живете. Материально, я имею в виду. Вот у меня здесь две ваши миниатюры (он показал), сколько времени вы потратили, чтобы их написать?
— С месяц примерно.
— А заработали сколько?
— Рублей двести пятьдесят.
Что-то прикинув в уме, Горький сказал:
— Мало! На семью в девять человек этого — мало. Вот и рассказывайте, в чем вы нуждаетесь…
Косноязычно, выталкивая слова, то и дело сбиваясь, мастер заговорил, что хоша Наркомснаб и Облснаб и установили им пайки первой категории, но мастера их, как правило, не получают.
— В чем тут дело — никак не поймем, — поспешил на выручку Долякову Лубков. — За одну только зиму перебывало у нас столько разных комиссий, обследований — и из Москвы, и из области, и от Союза художников, от РКП… всех и не перечтешь. Приедут, обследуют, наобещают, а в результате художники наши даже песку сахарного не получают вот уж четвертый месяц. Сейчас до того доходит, что ученики из профшколы стали бежать. Да и отдельные мастера глядят, куда бы им с семьями перебраться, если снабжение у нас не улучшится…
— Тут раз в газете нижегородской, — перебил его Доляков, — этот, который корресподент… Расписал про меня, каким он меня увидел. Что, мол, вот он какой, Доляков-то этот, и такой, и сякой, вроде как мировая какая известность. А я прочитал и подумал: не надобно мне твоей похвальбы! Лучше бы ты ко мне в дом заглянул, как я с семьей шушествую… Деньжонок бы нам хоть маненько, тогда бы и мы занялись разными там исканьями…
Горький нахмурился, помолчал. Попросил рассказать, как их работу оценивают, оплачивают.
Лубков сказал, есть оценочная комиссия, собирается в месяц раз. За основу берется квадратный сантиметр поверхности. Кроме того, принимается во внимание сложность сюжета, миниатюрность вещи и качество проработки, тонкость. Платят от рубля до пяти за сантиметр. Средний заработок мастера в месяц — сто десять рублей. Минимальный — около сорока, максимальный — двести.
— Способ такой оплаты не удовлетворяет многих. Поэтому есть у нас предложение оценивать наши вещи не по сантиметрам этим, а как произведения художественные.
— Я недавно в журнале в одном прочитал, — заговорил, привставая, Кутырин, — что художник, который большие картины рисует, сначала материал собирает — по разным местам, значит, ездит, высматривает, этюды, экскизы пишет, а потом уж по ним и картины, самое большее — по три, а то и по две в году… А у нас вот не так, мы не можем эти экскизы с натуры, потому как у нас промфинплан и я должен по этому промфинплану три-четыре композиции проработать за один токо месяц, переделать натуру по-своему, переварить в своем уме, потому как у нас, у каждого мастера, есть манера своя. Вот посудите сами, что передумает мастер, если с него требуют в месяц стоко картин!.. На нас же некоторые глядят, как на каких-то овчинников, на валяльщиков, на кустарей. Но ведь я не кустарь, я из пальца не высосу! У меня пока что работают руки да голова. И вряд ли кому придумать такую машину, чтоб труд наш она облегчала…
Кутырин даже вспотел от непривычного напряжения, выпустив столько слов за один присест.
Он ожидал почему-то встретить сердитого Горького, но робость его испарилась, когда увидал человека с доброй улыбкой, доброжелательного, внимательного.