Он кивнул: выбирайте.
Прослушали «Дождь идет», меланхолический и мечтательный. Где-то посередине музыки грустно, раздумчиво несколько фраз на незнакомом, чужом языке пропел мужской баритон, красивый и обволакивающий. Слушали дальше «Брызги шампанского», разымчивые, искрящиеся, страдательное и мучительное «Вернись…».
— Давайте все же попробуем танцевать, — предложила она. — Не бойтесь, я вас буду учить, это совсем несложно… Идите сюда, становитесь. Та-ак… Левой рукой обнимите меня за талию, в правой держите руку. Под счет «раз-два-три» начинаем. Пока что без музыки. Сначала я вас поведу, вы повторяете всё, все движения, а как только немножко научитесь — вы меня поведете… Ну, начали: раз-два-три!.. раз-два-три!.. Ой, да не наступайте же на ноги, а поворачивайтесь, поворачивайтесь за мной! Вы же на месте топчетесь, как медведь…
В отворотах халата виднелись ее длинные груди. Ему показалось, она плотнее, чем нужно, прижималась к нему своим мягким податливым телом, и это вязало, сковывало его.
— Нет, так не выходит! — разочарованно проговорила она. — Давайте попробуем с музыкой… — И поставила вальс.
— Ну, начали… Раз-два-три!.. Раз-два-три!.. Раз-два-три! Вот сейчас уже лучше… Раз-два-три… Так, совсем хорошо. Делайте так и дальше, на вас положительно действует музыка…
Пластинка, шипя, замолкла.
— Давайте теперь без музыки… Раз-два-три!.. Раз-два-три!.. Нет, опять вы не так, снова на ноги мне наступаете… Бог ты мой, легче слона обучить!
Она отпустила его и в изнеможении упала на стул, уронив свои руки, как неживые, и полуприкрыв глаза. Потом поднялась, оправила на себе халат и заявила, что с танцами как-нибудь в другой раз, а сейчас предлагает перекусить. Сходила за переборку и принесла графинчик с рубиновой жидкостью, нарезанный на тарелку сыр, колбасу и хлеб.
— Хочу угостить самодельной настойкой… Вы когда-нибудь пили вино?.. Как, никогда не пили? Не верю! Такой красивый, здоровый — и… Нет, не может этого быть! — заговорила она деланно-изумленным голосом. — Считайте, что я вас первая совратила, — продолжала она, наливая (себе — небольшую рюмку, ему — пузатый фужер), и подняла свою рюмку: — Чокнемся с вами за дружбу, за все хорошее…
Хлопнув фужер и почти не закусывая, он почувствовал вскоре, как по телу его медленно растекалось блаженство, как все вокруг закружилось легким приятным кружением, и сразу все стало просто, доступно, легко, горячо. А она, приложившись губами к рюмке, стала поглядывать на него сквозь стрельчатые ресницы откровенно зазывным взглядом. «Да ну же, будь посмелей!» — говорил этот взгляд.
Он попытался обнять ее, но она вдруг туго уперлась ему в грудь руками. Он сразу же сник, опустился на стул. Сидел отрешенно, пока она снова не подошла и начала его вдруг подбадривать. Потом неожиданно предложила: «Саша, давай перейдемте на «ты»! Я разрешаю тебе называть меня Женей, мне это будет приятно… Договорились?»
Он поначалу немного опешил. Называть вот так запросто ту, которой уж двадцать пять и у которой дошкольница-дочка, ему, шестнадцатилетнему? Но скованность быстро прошла, и ее предложение уже не казалось странным. Немеющими губами он стал называть ее Женей, она понемногу вся подавалась к нему, подавалась послушно. Поцеловала в губы, потом обняла: «Дурачок ты мой, дурачок!.. Ну ничего, не расстраивайся». Встала и вновь завела патефон.
Грустный лирический тенор запел:
В приятном своем расслаблении он слушал и думал разнеженно, что теперь он всегда будет ходить к ней пить чай с вареньем и заводить патефон.
А тенор нежно рыдал:
Разнеженный музыкой, он не сразу заметил, как она все чаще стала поглядывать на часы и как взгляды эти ее становились тревожнее.
Вскоре она уже не скрывала тревогу, а то и дело заглядывала, приоткрывая белую занавеску, в окно.
«За дочь беспокоится… Может, пора уходить?»
Она и сама давала понять, что пора. Достала из ящика полукомода новую талицкую коробку, еще не расписанную, с гладкой блестящей поверхностью, и вручила ее со словами, что это ее подарок на память об этой встрече. Пускай он сам распишет ее, и у него будет память о ней, портсигар.