Случалось, старик любил поворчать.
«Бывалошны-то мастера в нанковых портках ходили, в рубахах посконных, волосы длинны носили, обвязывали веревочкой, пили много, чудили много, — зато и дело свое знали и силу имели. А ноне што? — бороды бреют, в кустюмах суконных ходют, папироски душистые курют, а чуть што — и… Тьфу! Онемечился, измельчал народ».
Или:
«Форснуть-то нами хотят, а помогать не больно-то помогают. Иноземцам-то нас показывают с похвальбой: дескать, вот есть у нас какие! — а как чуть што, так нас — «богомазы»… Терпеть не могу этого слова!»
Давно ли все было? И сколько их, стариков, в артели осталось? Сидят все такие усатые, милые и учтивые, ясные, как белый свет, русские мастера и кудесники, потомки тех забулдыг и пьяниц, несуразных озорников, чудаков, что сгорали в дремучей уездной глуши за писанием икон и топили тоску свою по настоящему делу в водке.
3
Скоро обе бутылки стояли уже пустые. Кутырин откуда-то из рукава, словно фокусник, вытряхнул третью. («Бог троицу любит. Обидели нас сегодня, Ондреевна, крепко обидели!..») С Золотяковым, положим, все ясно, как был он угодник, так и остался, недаром его на карикатуре Пашка размалевал: левую сторону рожи выкрасил красной краской, а правую — черной. Такой он на деле, в два цвета, и есть. А вот Сашуха Плетюхин… Другим человеком стал, как только успел получить заслуженного, будто его подменили.
Решили отметить память усопших песней. Кутырин — тот сразу свою любимую, но его оборвали: «Сначала споем любимую бывшего нашего председателя!..»
затянули в два голоса братья Дурандины и повели, повели песню.
Все Дурандины славились как прирожденные песельники. Прежде гремели в церковных хорах, а теперь вот — в застольях. Старший из них, Аристарх, с лошадиным лицом, моржовыми, закрывавшими рот усами и глыбистым носом, был угрюм, неулыбчив. Угрюмость снималась с него только песней, в песне он весь расцветал, глаза под густыми бровями, татарские, черные, загорались и начинали блестеть, да и лицо его все, лошадиное, грубое, распускалось и делалось мягким и добрым.
Пели братья басами. Старые мастера вспоминали их деда Павлина, иконописца-надомника, в уединении в светелке своей по целому году, а то и боле, писавшему одну-единственную икону. О нечеловеческом его голосе по округе ходили легенды. Даже сам Аристарх, обладатель могучего баса, от которого ныли оконные стекла, говорил про него с восхищением: «Вот у кого был голос дак голос!..» Будто бы брал Павлин в руку стакан с вином и, держа его перед собой, подходил к окну, разевал свою страшную пасть и рявкал таким ужасающим басом, что водка от звуков его могучего голоса выплескивалась до дна, а стекла в окне не выдерживали и лопались…
Не уступал братьям в песне разве лишь сам хозяин, Олёха Батыгин. У него был красивый и сильный тенор. Солидным баском помогал Кутырин, чистым высоким голосом пела Ондреевна, жидким дьячковским подтягивал Доляков. Фурначев — этот больше молчал по причине отсутствия слуха, лишь изредка гоготал басовито, словно гусак спросонья, в местах, которые нравились. Не пел один только Выкуров — сидел в уголке, незаметный, с застывшей извечной печалью в тоскующих темных глазах.
Спели любимую Кузьмы Ивановича. Пели потом кутыринскую «Не гулял с кистенем…», спели для Фурначева «На заре туманной юности…». Слушал ее всегда Фурначев со слезами, хоть и не имел слуха. Но вот хозяин, Олёха Батыгин, высоким своим, чистым голосом завел любимую всеми:
Мощно, все враз, подхватили:
Дождавшись, когда закончат, снова высоко взлетел голос Батыгина:
Все опять подхватили могучей волной:
Соборными колоколами гудели дурандинские басы, все задорнее, выше взлетал тенор Батыгина. С самого детства слышали, знали, любили они, мастера, эту старую русскую песню, вольную, как сама воля, широкую и могучую, словно матушка-Волга, неоглядную и раздольную, словно русская степь.